Александр Слонимский - Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)
Никак не верилось, что солдатик, полчаса назад деливший с нами трудности похода, переживший столько сражений, оставлен нами где-то там, на опушке леса, закиданный немецкой землей.
А впереди, у всех на виду, торчала на коне длинная спина командира. И хоть бы подумал о том, что кто-нибудь из солдат может пустить ему пулю в затылок!
Не знаю, что чувствовал командир и другие, но я в ту ночь не мог сомкнуть глаз. Меня мучило раскаяние… да, раскаяние. Я считал себя соучастником в убийстве несчастного, который покорился своей судьбе и даже не произнес мольбы о прощении…
Рассказчик умолк, взволнованный. Никто не проронил ни слова. Вдруг Якушкин изо всей силы стукнул кулаком по столу. Он точно хотел что-то сказать, но ничего не выговорил. Сергей был бледен. Он сидел неподвижно на диване и о чем-то сосредоточенно думал.
Беседа долго не клеилась, и офицеры в этот вечер разошлись раньше обыкновенного.
…Утром 2 декабря 1815 года над Зимним дворцом взвился флаг. Прибыл наконец император, больше года не бывший в России. Офицерам велено было быть на выходе. Волнение было на лицах, когда все выстроились в приемном зале дворца Но после двухчасового ожидания объявили, что прием не состоится. Офицеры, подшучивая, а иные сердясь, разошлись по домам и казармам.
Император остановился во дворце на Каменном острове и как передавали, просил у министров на месяц отдыха. Он распорядился, чтобы по всем делам обращались к военному министру графу Аракчееву, который один имел к нему доступ.
В первый раз гвардия увидела императора на смотру через месяц. Он обошелся сухо с офицерами, смотрел на эволюции[23] с пренебрежительной усмешкой, сделал два-три замечания и уехал. Гвардия была обижена.
Недовольство росло с каждым днем. Жаловались на усилившуюся после приезда государя придирчивость высшего командования. Рассказывали, что артиллерийский полковник барон Таубе, прусский офицер, принятый на русскую службу, настраивает государя против гвардии. Бранили при этом немцев, которым государь оказывает особенное покровительство. Говорили также о каких-то секретных совещаниях государя с Аракчеевым и о предстоящих крупных переменах во всем устройстве армии.
Однажды вечером — это было 9 февраля 1816 года — у братьев Муравьевых-Апостолов, живших тогда вместе в Семеновских казармах, сидели Якушкин и Никита Муравьев, теперь офицер генерального штаба. Разговор шел об ордене русских рыцарей. Это была странная затея, придуманная двумя представителями высшей аристократии: двадцатишестилетним сенатором Матвеем Дмитриевым-Мамоновым, о котором в свете говорили как о неисправимом чудаке, и молодым генералом Орловым, принимавшим капитуляцию Парижа в 1814 году. Они мечтали о возрождении рыцарства в России и учреждении палаты вельмож, вроде французской палаты пэров. Ближайшие друзья были посвящены в эти планы.
Никита расхаживал по комнате в расстегнутом мундире и, покуривая трубку, ораторствовал. Он доказывал, что, несмотря на многие нелепости, в проекте ордена есть здравые мысли.
— Только наследственная аристокрация, обладающая независимостью, — говорил он, — может сдержать произвол самодержавной власти. Прочтите об этом у Монтескье[24].
Никита говорил громко и самоуверенно. Он был кандидатом Московского университета, славился своей начитанностью и привык, чтобы его слушали.
Сергей решился, однако, его прервать.
— Мне кажется, — сказал он скромно, — что ты забываешь об одном: аристокрация воспользуется своими привилегиями не только против самодержавной власти, но и для угнетения народа. Притом господство аристокрации замедлило бы успехи промышленности и торговли.
— Существование палаты лордов в Англии, — ответил Никита, — нисколько не мешает там процветанию промышленности и торговли.
— Да, но там постоянная рознь двух палат[25],— возразил Сергей. — И промышленники достаточно сильны, чтобы давать отпор притязаниям лордов. У нас не то: промышленность еще слаба и не сможет сопротивляться наследственным землевладельцам.
— Ну что ж… — сказал Никита. — Достаточным обеспечением у нас явится новая гражданственность, на страже которой будет стоять родовое дворянство, охраняющее право граждан…
В это время в комнату вошли новые гости: князь Трубецкой с Александром Николаевичем Муравьевым — приземистым человеком, толстоносым и скуластым. Александр Николаевич приходился Матвею и Сергею дальней родней. У Александра Николаевича в руках был портфель. Выражение лица было чрезвычайно серьезное. Искоса взглянув на Якушкина, он заявил, что они с Трубецким пришли по важному делу. Якушкин хотел было встать и уйти, но Александр Николаевич жестом остановил его.
— В этом деле и вы, если пожелаете, можете принять участие, — сказал он, — Оно касается всех благонамеренных людей.
Все уселись за стол, и Александр Николаевич, стараясь округлять фразы, начал речь, видимо заранее приготовленную. Он говорил о том, что сердца истинных сынов отечества преисполнены скорбью при виде повсеместного зла, что государь думает только о Европе да о парадах и разводах, и кончил тем, что во всем виноваты немцы, которые окружают государя и забирают все высшие места. Мало-помалу он разгорячился.
— Житья нет русскому человеку от проклятых гансвурстов! — воскликнул он, хлопнув по столу, — Если государь променял пас на немцев, то нам пора самим позаботиться о судьбах отечества.
Он поспешно выложил из портфеля на стол несколько исписанных листков и, накрыв их ладонью, продолжал:
— Вот план устава. Я предлагаю составить общество для спасения отечества.
— От немцев? — спросил Сергей.
— Да, для противодействия немцам, находящимся на русской службе и вредящим России, — отвечал Александр Николаевич. — Князю, — он обратился к князю Трубецкому, — уже известны мои мысли. Я хотел бы знать мнение остальных. Согласны вы вступить в такое общество?
— Знаю, ты враг немцев, — насмешливо откликнулся Матвей из угла. — Неужели ты полагаешь, что все зло в немцах?
— А то как же! — запальчиво ответил Александр Николаевич, повернувшись к Матвею. — Тут Бенкендорф, там эта сухая цапля Клейнмихель…
— А что же Аракчеев? — спросил Сергей, переглянувшись с Матвеем. — Должно быть, тоже из немцев?
— Могу сообщить, что Аракчеев пишет сейчас какой-то важный проект по указанию государя, — сдержанно заметил князь Трубецкой. — Говорят, всех казенных крестьян зачислят в солдаты, а деревни превратят в военные поселения под особым управлением Аракчеева.
Трубецкой подчеркнул последние слова. Он говорил равнодушно, но, видимо, имел при этом какую-то цель.
— Да, я слышал об этом, — сказал Никита. — Дело ясное: государь заводит особую армию, чтобы избавиться от необходимости считаться с нами и с мнением народным.
— Нет, господа! — заговорил вдруг мрачно молчавший все время Якушкин. — Нет, господа! Если что-нибудь устраивать, то не орден рыцарей, каких у нас совсем и не бывало, и не общество для противодействия немцам. Тут дело не в немцах! Надо Россию спасать — Россию, о которой совсем и не думает царь. Год и четыре месяца его не было в России. Мы ждали его, мы верили, что вернувшись, он облегчит участь народа, даст новые права сословиям, расширит торговлю, подымет промышленность. Мы надеялись, что под его счастливым правлением наше отечество взойдет наконец в семью цивилизованных наций. И что же мы видим? Царь окружает себя приспешниками, холопами и льстецами, отстраняет лучших людей из дворянства и замышляет против них козни. Я сию минуту готов вступить в такое общество, которое напомнит царю о народе!
Сергей встал и с чувством, не говоря ни слова, пожал руку Якушкину. Он никогда не слышал, чтобы Якушкин говорил так сильно и так горячо.
После некоторого молчания заговорил Трубецкой.
— Александр Николаевич действительно сообщил мне свои предположения, — сказал он. — Но он меня не так понял. Я выразил согласие на составление общества, но не думал ограничивать его цель противодействием немцам. Я рад, что мнение присутствующих, по всей видимости, склоняется к моему. Благо отечества в обширнейшем смысле — вот наша цель!
— Благо отечества, — сказал Сергей, — не может служить достаточным изъяснением наших целей, потому что каждый будет толковать его по-своему. Мы должны теперь же определить, что благо отечества мы полагаем в установлении законно свободных учреждений, как в европейских государствах, и прежде всего — в уничтожении рабства крестьян.
— Но что может сделать общество? — с сомнением заметил Матвей. — Нас здесь шестеро, а Россия достаточно велика.
— Да, шестеро, — подхватил Сергей, сдвинув брови, — но за нами пойдут сотни и тысячи!
— Что ж, отбирать голоса, господа, как бывает при всяких собраниях? — шутливо спросил Трубецкой.
