Владимир Файнберг - Что с тобой случилось, мальчик?
Сегодня овировский чиновник, когда я писал заявление, спросил, понимаю ли, что делаю. Лишусь гражданства и так далее.
Я кивнул. А сам подумал: «Знаю, чего лишусь, — зарешеченных окон». Хотя, когда меня в восемьдесят шестом выпустили после съезда, а перед маем снова вызвали в диспансер, ты поехал со мной, отстоял. Все‑таки перестройка.
Вернули в Москву академика Сахарова, досрочно приехали из ссылки Тоня с Игорем. Помилованные. Кто поплатился за то, что они перенесли? Вычеркнули у честных людей пять лет жизни, если считать год, когда они находились в Лефортове под следствием. А в это время Чурбановы и Трегубовы не тужили. Гребли взятки, обворовывали твою любимую Родину.
Ты ещё не знаешь всего, что я насмотрелся за эти два года, после того как вышел из больницы в Сокольниках.
Тогда ты особенно заботился обо мне. Не приставал с этими разговорами об учёбе, работе. Помнишь, как однажды ты нашёл на антресолях целый чемодан с фотографиями? И мы с тобой весь вечер рассматривали их. Ты говорил, что в биографиях бабушки Беллы и дедушки Лёвы отразилась биография страны. Помнишь, как среди этих фотографий мы увидели вырезанные из старых журналов фотографии Маяковского?
Я удивился, спросил:
— Это что, наш родственник?
И ты ответил:
— В известном смысле. Родители очень любили его. Мама даже несколько раз видела. И я тоже люблю. И не только стихи. Вся его жизнь — поэма.
— Из‑за чего он кончил самоубийством? — спросил
я.
И ты ответил; я этого никогда не забуду — того, что ты сказал:
— Маяковский привил себе социализм. Как прививает себе учёный — микробиолог новую вакцину против болезни. Старый мир был болен. Казалось, изобретено новое лекарство для счастья человечества. Это был великий эксперимент.
— Тогда зачем он выстрелил в себя?
— А ты хотел, чтоб его расстреляли в тридцать седьмом?
В тот вечер я понял, почему ты раньше уходил от моих вопросов, изо всех сил скрывая своё отношение к тому, что делалось вокруг, не стал диссидентом, как Игорь и Тоня! Потому что тебе больно то, о чём открыто орут сейчас, во время перестройки, все газеты, журналы, телевизор. У тебя у самого эта прививка!
Конечно, интересно все‑таки прочесть твой роман. Узнать, к чему ты пришёл. А ты ухитрился раздать по редакциям все экземпляры. Даже если его напечатают, меня уже здесь не будет.
Снова надо ждать. Теперь уже разрешения ОВИРа. Не может быть, чтоб меня не выпустили. Один мой друг, о котором ты ещё узнаешь, сказал: «Ты им даром не нужен».
Все‑таки обидно слышать такие слова. Что ты даром не нужен своей стране. Хотя я всегда это чувствовал. Не нужен матери. Не нужен школе. Медучилищу. Да и везде, где работал за последние полтора года, тоже был не очень‑то нужен.
Помнишь, как после звонка из милиции я стал ходить в вечернюю школу рабочей молодёжи, устроился дежурить лифтёром в доме у метро «Сокол»? За семьдесят рублей.
Я это сделал только для тебя. Чтоб тебе было спокойней.
Однажды ты себя плохо почувствовал. Попросил бросить в почтовый ящик письмо Артуру Крамеру, который был тогда в командировке. На улице я не удержался и распечатал. Вот оно, это письмо. Так и не послал, потому что конверт был уже разорван. Вклеиваю.
«Дорогой Артур!
Как договорились, посылаю контрольное письмо. Вчера с семи утра по московскому, или же с десяти по душанбинскому, видел в закрытых глазах тебя, садящегося в газик. Вы ехали в горы. Водитель говорил о какой‑то проблеме в Институте ботаники; что‑то связанное со склокой.
Несмотря на жару, он был в пиджаке и галстуке.
В твоём сознании все это время находился М. С. Горбачев. Ты думал о том, что ему сейчас труднее, чем всем. Потом думал о составе Политбюро. О том, что нам запрещено вмешиваться в мышление других людей.
Ярко видел, как вы проехали мимо тенистых деревьев, под которыми сидели на корточках с пиалами в руках старики в полосатых халатах.
Дальше опыт пришлось прекратить — в комнату вошёл сын. Сильно заболела голова.
На днях, пользуясь твоим методом, выгнал камень, застрявший на выходе из почки в мочеточник, у одного режиссёра. Сам удивился. Для проверки послал его на рентген. Камня нет.
С сыном все по–прежнему. Трагедия, нет у него никаких идеалов, не получается помочь ему ни в чём. Я — типичный сапожник без сапог.
До встречи».
Ну и письмецо! Вот ты жалуешься, что нет у меня никаких идеалов. Над теми идеалами, что нам внушали на комсомольских собраниях, сейчас открыто по телевизору смеются.
Откуда им взяться? Этим идеалам.
Не волнуйся. Есть у меня идеалы. Есть!
Сколько у тебя знаменитых знакомых, даже кинорежиссёры, столько людей вылечил и не мог, не захотел попросить их устроить меня на интересную работу. И чтоб деньги хорошие платили.
Пришлось мне через два дня на третий сутками сидеть в подъезде, в конуре у лифта, со своими учебниками и тетрадями, заниматься ради этого проклятого аттестата.
Лампочка тусклая, жильцы грохочут дверью лифта, постоянно выглядывай — свои или чужие входят в дом. Может, для пенсионеров и занятие, а для меня — тоска смертная. Считал часы, когда можно будет уйти домой. Единственное утешение — приёмничек. Слушал днём передачи про перестройку и гласность. Вечером — западные станции. Их уже перестали глушить.
Ночь. Все спят. А я ловлю кайф. Слушаю песни Вилли Токарева. Или Высоцкого. «Идёт охота на волков, идёт охота…» Моя самая любимая песня. Слушал и рок–музыку. До сих пор не могу понять, нравится она мне или не нравится.
Это ты виноват со своими Бахами и Чайковскими. Никогда не забуду эти вечера, когда ты ставил пластинки на свой дохлый проигрыватель «Молодёжный», звал в свою комнату: «Послушай то, послушай это…» Воспитывал, так сказать, мой музыкальный вкус.
Ну, терпел я, слушал. Глядел на твою оранжерейку.
Кстати, зачем все‑таки эти орхидеи, которые цветут через пень колоду? Разводил бы лучше розы. Или гвоздики. На рынке такой цветок от двух до пяти рублей. В зависимости от сезона. Вот я уеду, подстели что‑нибудь на паркет в моей комнате, насыпь слой земли, проведи освещение. Штук тысячу цветов можно посадить. Даже если по три тысячи в месяц выручать, то за год — тридцать тысяч. Теперь можно не бояться. Индивидуально–трудовая деятельность. Искренне советую! Сразу зимнее пальто себе купишь, ботинки. А со временем и машину. Только не советую.
Там, где я работал лифтёром, близко рынок. Каждый раз после дежурства шёл через него к метро. И всегда проходил мимо всех рядов, пробовал, будто что‑то собираюсь купить. Начинаю с квашеной капусты, потом хожу, пробую у разных торговок сало, они отрезают тонкие ломтики, перехожу к сухофруктам — изюму, кураге.
Пока продавцы меня заприметили, я уже вылетел с работы. И перестал бывать на этом рынке.
А знаешь, почему выгнали? На самом деле вовсе не из‑за того, что я один раз на два часа смылся со своего поста в киноклуб, где показывали «Ностальгию» Тарковского и начальник ДЭЗа это обнаружил. Он бы меня простил, если б не профессорша с седьмого этажа. Вынесли видео, золотые украшения, сертификаты для «Берёзки». У неё перед этим муж–профессор ушёл к молодой, благородно оставил все богатства. И вот эти богатства упёрли. Как раз в моё дежурство. Милиция приезжала с овчаркой.
Я лично не видел никаких грабителей, никаких чужих людей. Так и сказал участковому. А она на меня напустилась, устроила истерику.
— Ты, — говорит, — виноват. Не уследил. Я тебя в тюрьму засажу! Думала, у нас консьерж, а ты, может, наводчик, пособник бандитов! Дежурят случайные люди!
Вот почему я тебе тогда не рассказал. Меня в милицию на допросы тягали. В моём положении знаешь как опасно!
Потом выяснилось, что и видео, и золото, и сертификаты спёр этот же самый профессор, её муж. Которого выгнала молодка, когда получила богатства. Он полудохлый вернулся домой, во всём признался профессорше. И она его простила.
А меня выперли. Ни за что ни про что.
Правда, я не очень горевал. Теперь у меня была трудовая книжка, где добрый начальник ДЭЗа написал: «Уволен по собственному желанию». Это ложь, неправда. Но мне сказали, что всюду так делается.
Вчера, когда от тебя уходил Игорь, он вдруг попросил проводить до метро. Зря ты сказал ему, что я получил вызов и собираюсь уезжать. Кто его знает, возьмут и не выпустят. Или кто‑нибудь вмешается, все испортит. Не то чтобы я стал суеверный, но все же. Пока дело не сделано — не надо о нём говорить.
Ещё вечер не наступил. Были сумерки. Не доходя до метро, он сел на лавку в скверике и сказал:
— Присаживайся.
Я сел. Увидел: у кустов сирени везде растопырились почки. И воздух апрельский, сладкий. Думаю, неужели совсем скоро увижу Вену и Италию, куда сначала прилетают эмигранты, потом увижу небоскребы… Честное слово, сразу вспомнил о тебе. Представил, как ты сидишь дома над своими бумагами. И наверняка до смерти будешь сидеть. Жалко мне тебя стало. Игоря тоже. Совсем он седой после тюрьмы и ссылки.
