Галина Докса - Мизери
Учитель разулыбался. Все опять стало похожим на кукольный театр, и Петрушка прыгал над ширмой, качающейся, но устоявшей, непроницаемой, как Светины глаза: светло–карие, с медленными веками, с глубокой морщиной у внешнего угла, удлиняющей тень от ресниц, не тронутых временем.
— Какая же вы старая дева? — начал свой комплимент учитель физкультуры. — Вы…
— Ну–ну, — поощрительно улыбнулась учительница английского. — Как там у Апдайка?
(«Прости, госпожа, но ниже пояса я — конь», — вспомнила она и тут же забыла.)
— Вы — женщина с прошлым, — похвалил ее учитель. — Однако уж пять минут урока — мне еще переодеться…
…………………..
«А вот и прошлое», — сказала себе Света, перешагнув лужу. Розы, потерявшие цвет, валялись у обочины. Она ускорила шаг, прищурилась и начала думать — сильно, быстро, о многом, обо всем, обо всем сразу, о седьмом «А», о «Кентавре» Апдайка, об Асе и Павле, о «Мизери», о себе, об учителе, о деньгах, о Михайловском саде, о нищем, об Александре Втором…
Об алмазе. Думать о нем было легче всего, и, раздеваясь в тесном гардеробе, Света договорилась с учительницей информатики, что та распечатает ей компьютером три десятка объявлений… Что–нибудь в таком роде: «Потерявшая женскую перчатку в январе такого–то года в трамвае данной линии может позвонить по телефону…»
«И время после шести, даже после семи. Это будет забавно, когда найдется хозяйка. Бьюсь об заклад, что у нее есть норковая шубка…»
RUSSIAN PRESENT, PAST (3)
(РУССКОЕ НАСТОЯЩЕЕ, ПРОШЕДШЕЕ)
Вокруг чего крутится общий разговор на большой перемене в учительской?
Разговор в учительской, как в любом исключительно женском обществе, вертится вокруг магазинов. И как в любом русском, по преимуществу, обществе (молодой учитель из Канады, только сегодня поступивший в распоряжение школьной администрации, ни слова не понимает по–русски и по этой причине не принимает участия в беседе за чашкой чая; отпив глоток из общественного стакана, он ставит стакан на жостовский поднос и отходит к окну), как во всякой русской компании, числом поболее трех, в этой — учительской, женской — имеется пара–тройка пессимистов, из них один умеренный, а другой (другая) — махровый, и один–два оптимиста, говорящих редко, но метко, то есть с риском навлечь на себя потоки едких насмешек, ибо ничто так не раздражает общество раздраженных и озлобленных русских, как проявление, пусть в самой невинной форме, пресловутого «телячьего» и тем самым обреченного на убой оптимизма. Насчитывается, как везде, и несколько наблюдателей, не участвующих в беседе, но имеющих, что сказать, что и выскажут они в другом месте, более подходящем для их высказываний, нежели учительская гимназии, куда забежала Света на минутку — взять журнал…
Однако пришлось задержаться: директор вызвала ее к себе «побеседовать».
Пока Света медленно и неохотно идет, лавируя между креслами, к кабинету директора (примерно догадываясь, о чем ее будут просить, точнее, чего от нее собираются потребовать), она слышит полный оптимизма, бодрый старческий голос, который напоминает собравшимся, как страшно все было в эвакуации на Волге, и потом в Ленинграде до послевоенной отмены карточек, и в начале тридцатых… — и что же?
«Все пережили, перемоглись, товарищи», — говорит учительница труда, как видно, смущаясь, потому что она новенькая и чуть не самая старшая из присутствующих.
Нет, старше всех здесь историк Самуил Аронович — он сидит в углу за тетрадями, и он не в счет, как и молодой канадец, расположившийся на широком подоконнике.
Света закрывает дверь и садится к директорскому столу. Сейчас ей предложат классное руководство в седьмом «А», и предложат так, что она не сможет отказаться. Даже должна будет поблагодарить. Да, конечно, это просто формальность. Конечно, забот, по существу, никаких. Пионерская организация распалась. Сборы, «уроки мужества», «красные следопыты», тимуровская работа — ничего этого больше не надо. Что надо? Поговорите с Тамарой Федоровной. У нее большой опыт, она ведет седьмой «Б», очень, кстати, трудный класс («Одни блатные», — расшифровывает Света, ловя паузу, куда сможет она вставить свое «хорошо»)… Дисциплина, классный час раз в неделю, успеваемость… Родительские собрания и…
— Минимальная ответственность, Светлана Петровна! Ну как?..
— …
— Отлично! Я думаю, дети обрадуются. Они к вам, без лести скажу, очень неплохо относятся. Каким у вас уроком седьмой «А»? Ага… Я сегодня же зайду, представлю вас. А по поводу перегрузок вы не волнуйтесь. Вопрос с заменой Инги и Таечки решился сам собой. Вы уже видели этого канадского стажера? Детям несказанно повезло. Им в наших условиях так не хватает разговорной практики! Я уверена, вы с ним сработаетесь. Поможете немножко поначалу, учебник растолкуете… Какая миленькая кофточка на вас… Турция?
— Не знаю, — извиняется Света и выходит.
На душе у нее премерзко. Она ненавидит себя, директора, седьмой «А» в полном составе, не исключая Письмана, преподавательский коллектив, собравшийся на большой перемене в учительской, и лопоухого стажера из Канады, которому она обязана растолковать учебник (учебники!), — всех ненавидит она, но более всех себя, никчемную и трусливую, беспомощную и сдавшуюся, вечно обиженную, вечно извиняющуюся, битую…
«Как эта дурочка, ведущая домоводство… Девочка–старушка… Вон сидит, губы дрожат… Эк на нее набросились с трех сторон! Сейчас расстреляют по полной пятьдесят четвертой за распространение воспоминаний, порочащих… Как, однако, им не жаль бабулю… Как будто бабуля виновата, что рано родилась и поздно поумнела… Ишь, Валерия разошлась, пенсией попрекает, а самой до пенсии… Сколько Валерии до пенсии? А черт ее знает… И все же как мне надоело…»
— Валерия Викторовна! — примирительно вступает в разговор беременная Таечка. — Ну что нам считаться доходами! Всем трудно…
— Всем? — взвивается Валерия, бросая обескураженную атакой учительницу труда и поворачиваясь к Таисии.
— Я имею в виду — нам всем, учительской братии, — заранее сдавшись, поправляется Таечка, и Света усмехается, отметив, как нелепо звучит это — «братия» — в их монастырско–сестринской «обители».
— Вы–то хоть можете подрабатывать уроками… — немножко стихает Валерия, шумно откусывая бублик с маком и запивая его кефиром.
«Ага, а сама кефирчик пьет, а он ведь сейчас золотой», — зло подмечает Света, но вовремя вспоминает, что у несчастной Валерии больной желудок и что она работает из последнего, а в старые времена давно б ушла на инвалидность.
— Английский–то нынче в цене… — продолжает ворчать Валерия.
— Да когда мне? — махнув рукой у живота, перебивает ее Таечка и подзывает жестом учителя из Канады, который мнется от неловкости, не понимая, что происходит: возможно, коммунистическое собрание и вокруг коммунисты, но ему говорили, и он читал, что коммунисты в подполье, так почему они кричат, эти русские женщины, одна другой красивее, а особенно беременная… это он ее должен заменить с понедельника? Как интересно…
Сказав канадцу пару слов по–английски, Тая покидает учительскую. Юноша подходит к Свете, кланяется и начинает разговор, отдельный от общего, опять возобновившегося с подачи умеренной пессимистки, учительницы информатики, муж которой, кажется, неплохо зарабатывает.
«Да, программист по договору, работает без выходных, но зато отпуск они провели в Испании, и, скажу вам по совести, Ирочка, что–то в этом есть: не пить, не есть, но две недели — в Испании, а? Как это по–русски!» — ловит Света шепот Валерии, адресованный уху учительницы биологии, и переключается на английский.
У канадца отвратительное произношение. Света не понимает ни слова. Ей стыдно. Она беспомощно оглядывается. Самуил Аронович, оторвавшись от тетрадей, сочувственно смотрит на нее.
— По–моему, Светочка, — вполголоса говорит историк, — юноша просит позволения поприсутствовать на вашем уроке. У него такая яркая жестикуляция, что понятно без слов.
«Милый, милый Самуил Аронович!» — думает Света и чуть не плачет от умиления. Что–то творится в ней с самого утра. Ее бросает из одной крайности в другую. Чувства ее, несомненно, поддельные, не ее, не по ее прихоти испытываемые чувства, сражаются в ней, вооружившись дубинами, падают и уступают место следующим, столь же недолговечным, столь же обреченным исчезновению, как и предшественники их, слепо вертящие дубинками, разящие пустоту, бестолковые, обессиленные…
«Милый, люблю, милый, люб–лю… Люблю Самуила Ароновича! — громко кричит Света, разгоняя всех. — Люблю одного Самуила Ароновича, и никого больше».
— Самуил Аронович, — шепчет Света, наклоняясь к нему, — можно мне посидеть у вас на уроке? У меня окно…
