Владимир Сапожников - Счастливчик Лазарев
Артем то уходил далеко вперед со своим ружьем и рюкзаком, то, следя глазами за кружившим над озеринкой табунком уток, останавливался и ждал Женьку.
Ей тоже дали ружье, и Женька терпеливо тащила его на закаменевшем плече. Ружье было старое, с граненым стволом, и принадлежало еще прапрадеду дедушки Хасана, который охотился с ним на степных волков и сайгу. По словам Кости, прапрадед отдал за ружье восьмилетнюю дочь и целую отару овец.
Женька потому и взяла ружье, что оно было такое старое и дорогое, дороже человеческой жизни. Господи, как долго живут вещи! Умер и прапрадед, и дед дедушки Хасана, и та девочка умерла давно, а ружье все еще живет. Правда, бывшему кремниевому ружью приделали современный спусковой механизм. А за какую вещь променяли бы ее, Димову Евгению, родись она в то далекое время?
Степь была огромная. Очень далеко паслось стадо коров, и повсюду лежали тени от облаков.
Вдруг Артем упал на землю и знаком приказал сделать то же самое Женьке. Она плюхнулась в колючую траву, ружье больно ударило ее по голове.
— Ты что? — спросил Артем. Женька смеялась, одновременно вытирая рукавом слезы.
— Ружье… по голове.
— Это ничего. Заживет до свадьбы, — успокоил ее Артем. — Под берегом пара шилохвостей. Надо скрадывать. Ползать умеешь?
— Конечно, умею, — ответила Женька.
Ладно, будем охотиться. Благороднейшее занятие, которым не брезговали даже императрицы. И фаворитки! Милый Артем! Честно старается развлечь горожаночку, хотя по всему видно, что после вчерашнего это ему в тягость. Но он все-таки разбудил ее, подождал, пока она с Аниной помощью оделась.
Легко сказать — умею ползать, а на деле все оказалось не так просто: кололась трава, и мешало это противное ружье. Она бы оставила его, чтобы ползти налегке, но чем же тогда стрелять? Шилохвость! Что это такое? Почему-то она подумала, что это зверушки, которые бегают по берегу.
— Ползи вон к той лохматой кочке. Твое ружье достанет оттуда. Не забыла, как стрелять?
Женька помнила, надо прежде нацелиться, то есть чтобы все стало в одну линию: ствол, мушка, дичь, а потом нажать собачку. Собачка — это внизу где-то.
— Не спугни, — шептал Артем. — Они хорошо видят.
Вот эта гадкая кочка. Косматая, заросшая ржавой осокой. Трава жестяно шуршит на ветру. Женька отдышалась, минут пять лежала не шевелясь, не зная, что делать дальше.
— Видишь их? — шепотом спросил Артем.
— Кого?
— Шилохвостей.
Впереди струилась неширокая речка, затопившая заросли краснотала. Всюду голубели зеркальца чистой воды. Вдруг из-за кустика выплыли две птицы — впереди белогрудая с длинной шеей, за ней серая, с бурым галстуком на шее, поменьше. Первая огляделась, чутко прислушалась, а серенькая сразу начала купаться, окуная голову и рассыпая в стороны брызги. Хороши были птицы, особенно первая, большая. Она ослепительно белела среди краснотала, похожая на маленького лебедя.
Утки услышали Женькино шуршание, белогрудый, должно быть селезень, замер, словно вылепленный из чистого снега. Как эти птицы мало походили на тех, что Женька видела в зоопарках! Там копошились замызганные попрошайки, грязные и жалкие, а это были птицы! Селезень наконец успокоился, тоже плеснул на себя водой и поплыл, поворачиваясь то вправо, то влево, сопровождая каждый поворот легким наклоном в сторону самочки. Вдруг он захлопал крыльями, но не взлетел, а только сверкнул на солнышке белоснежным своим оперением. Потом нырнул, скрывшись под водой, а когда вынырнул, что-то блеснуло у него в клюве. Подплыв, протянул самочке добычу. Она взяла, с кокетливым пренебрежением проглотила и снова занялась своим туалетом.
— Стреляй, — сказал Артем. — Только нацелься.
— В кого? — шепотом спросила Женька.
— В самца, в белого. А самочка пусть летит.
— Ты с ума сошел, — сказала Женька. — Я же могу в него попасть.
Уткнувшись в кочку, Артем зашелся в смехе.
…Солнце мирно паслось на неярком небе среди облаков-барашков. Иногда набегала, застя его, реденькая тучка, и по степи рассыпались широкие косые лучи, вспыхивающие в водах ослепительным сверканием. Осиновая рощица стояла по колена в воде, отражаясь вместе с небом, облаками и парящим коршуном. Казалось, и эту рощицу, и огороженный пряслицем стожок, и воздевшую к небу ветки-руки березку Женька видела сегодня уже много раз. Но даль все манила: думалось, перевали вон ту гривку с рядком выстроившихся по гребню одинаковых прозрачных березок, и перед тобой откроется что-то необыкновенно прекрасное, ты поймешь смысл и цель жизни, и сразу умалятся, рассеются все твои огорчения.
Но у степи не было конца: с гребня гривы открывалась новая даль, такая же непонятная и манящая…
Женька устала, но покорно тащилась за Артемом. Он опять ушел далеко вперед, видимо, не желая мешать ей упиваться своими переживаниями. Оскорбительная деликатность, но Женька вполне заслужила ее. Боже, как некрасиво, просто нагло вела она себя в поезде! Вывернула себя наизнанку, взялась хвастать, что ее бросили, вышвырнули, как ненужную тряпку. Господи, как Артем, наверное, презирает ее! Если бы у нее была хоть капелька совести, еще вчера ей следовало вернуться домой.
Может быть, сейчас вернуться? Но где дом, где город? Женька не знала даже, в какой стороне Костин хутор. Брось ее здесь Артем, она заблудилась бы и в конце концов умерла бы с голоду. Вполне достойная смерть, как итог глупо прожитых двух десятков лет…
Артем остановился наконец и, когда Женька подошла, спросил:
— Устала? Извини. Первые дни я тут прямо шалею. Вот это и есть, Женя, Потайнушка, весь этот озерный урман.
Говорит, улыбается, не подает вида. Непроницаемый человек! Оказывается, идут они не куда попало, а на Кривые озера, до которых теперь недалеко — речку перебрести да перевалить Черную гриву. В камышовых рямах Горелого болота начнутся старицы, это и есть Кривые озера, любимые места перелетного гуся.
— Твоя Потайнушка — чудо. Скажи, Артем, ты можешь простить меня за вчерашнее? Или мне лучше исчезнуть, удалиться? Мне показалось, ты с удовольствием избавился бы от меня.
Странная у него привычка — не отвечать. Как будто он прислушивался не к тому, что говоришь ты, а к чему-то в самом себе.
— Хорош денек: теплынь, облака, — сказал он. — Солнце в прятки играет. Послушай-ка: будто часто-часто в полную бочку булькает. Тетеревиный точок на болоте, молодые петушки токуют. Ты устала, проголодалась. Сейчас перебредем Вьюны, обедать будем.
Речка затопила кусты, прозрачная талая вода струилась даже в березовой рощице. Собственно, переходил речку один Артем: рюкзак и ружья за спиной, а Женька — на руках. Сапоги у нее были короткие, Анины. Держась за его шею, она чувствовала, какие у него каменные руки, и, видимо, нести Женьку, вместе с ее душевными драмами и прилежно заученными этапами истории человечества, не составляло для него никакого труда. Он шел спокойно, щурился с неизменной своей улыбкой от блеска воды.
«Мариша! Мариша!» — кричал где-то очень далеко кулик, разыскивая подругу.
Женька первая увидела двух больших птиц, летевших над речкой. Тяжелые, пепельно-серые, они летели неспешно, мягко взмахивая светлыми снизу крыльями. Увидев людей, птицы замешкались, словно толкнулись в невидимую стену. Скоро-скоро замахали крыльями, даже лапами заработали, помогая себе развернуться. Артем тоже увидел птиц и выпростал из-за спины ружье.
Зажмурившись, Женька прижалась к Артему, и когда над головой оглушительно грохнуло, она испуганно открыла глаза. Одна из птиц, все еще продолжая полет, изо всех сил махала крыльями, забирая все выше и выше, будто еще раз хотела с большой высоты взглянуть на землю. Вдруг она протяжно и громко крикнула. Шея у нее сломилась, изогнувшись крючком, и, все еще судорожно махая крыльями, она опрокинулась на спину, стала падать, кружась в величавом и страшном штопоре.
В кустах сильно плеснуло, взвились брызги. Сквозь ветки забелел испод зацепившегося за что-то распластанного крыла.
8
Артем забил рогульки, положил сырую таловую поперечину — и таганец готов. Сунул под сушняк бересту, поджег. Береста завозилась, заворочалась как живая, потянуло смоляным дымком, мотыльки огня затрепетали малыми торопливыми крылышками. Дым выбил у Артема слезу, и он подумал, что здесь, на родине, даже дым пахнет, как нигде на свете.
Не поскупилась родная Потайнушка: порадовала синью небушка, теплым деньком, перезвоном текучей воды. Даже диким гусем одарила: большой гусак-гуменник налетел — сохранилась еще на Кривых озерах непуганая птица.
Женька лежала под большой березой, струившей по ветру тонкие космы-ветки.
— Когда смотришь на небо, — сказала она, — приходят всякие мысли. Вот к примеру. Живут на земле волки, олени, лягушки и дельфины, макаки и дикие гуси, и совсем непонятно, почему человеку, а не дельфину или муравью выпало лотерейное счастье победить в неразберихе естественного отбора? Он же — хам, эгоист, лентяй. А человеческая история? Какой-нибудь рахит-королишка, наполеончик надутый собирает полчища убийц, натравливает на другой народ, приговаривая его к смерти. Ни за что. Как ты гуся. Господи, как они красиво летели! Знаешь, о чем я подумала? Я тоже могла родиться гусем, и ты сейчас мог меня убить. Тоже ни за что. Просто потому, что я гусь. Лапчатый. Тебе не кажется, что среди людей есть люди и гуси? Одни стреляют, а другие падают. Может быть, так и должно быть? — Женька с минуту молчала, жуя соломинку, потом вздохнула, почти всхлипнула, но тотчас подавила вздох. — Что такое смерть? А, Артем? Что такое жизнь?
