Михаил Попов - Идея
Направляясь быстрым шагом от метро к дому, я с нехорошим, подгрязненным неуместной иронией интересом, додумывал эту мысль. Хоть и умозрительно, но я переводил свою мать в подопытный статус. Вместо того, чтобы просто жалеть ее на всю глубину открывшихся обстоятельств, я чего–то умственно измерял, сравнивал, ставил рядом с ней Фейхтвангера. Но человек что ли так устроен, что в нем автономно могут работать сразу несколько систем, и жалеющая и оценивающая. Наверно, по–хорошему, должна быть иерархия, только люди так до сих пор не договорились, кто же должен быть на вершине. Вроде бы, правильнее всего, когда наверху ум, он все устроит, даст положенное место и направление всякому естественному чувству и душевному движению. Только вот, никак не выходит.
И по поводу иронии… в тот момент, конкретно я об этом не размышлял, но не будет больше удобного места, чтобы об этом упомянуть. Зря я на нее кошусь, на иронию, отпихиваю к самому порогу. Она ведь вот отчего происходила. Я в те дни ни на одну секунду по–настоящему не верил, что мама в каком–то обозримом будущем умрет. Только абстрактно — все смертны, значит и Идея Алексеевна смертна. В детстве ведь довольно часто просыпался, где–нибудь в бараке, общаге и прислушивался — дышит ли? И очень отчетливо, до тошноты страшно представлял: она умерла! А вот когда ей уже было за семьдесят, с диабетом, с дурной головой, она казалась мне совершенно неотъемлемой, данной мне в постоянное присутствие. Я как животное жил абсолютно без понимания, что она очень даже легко может скончаться. И, значит, был не способен по–настоящему ее жалеть. И эта ирония была проявлением нежаления. Когда она уже рвала на ленточки свои простыни, а Ленка уже тайком хлопотала насчет места на кладбище, я все пытался вышучивать ее, когда она выкидывала что–нибудь наподобие: «там от России никого нет». Орал на нее, сердился даже, и, что самое фантастичное — обижался, когда она не сдерживала слова, которого в принципе уже не могла сдержать.
Войдя в подъезд, я испугался. Еще ничего не увидев, понял — произошло что–то чудовищное.
Мой маленький замок был сорван, меня как будто полоснуло двойной плетью, ужаса и стыда. Но у меня не было времени для чувств, я заметил, что дверь чуть приоткрыта, и из–за нее доносятся некие звуки. Явно чужие. Ограбление! Буквально накануне я смотрел по телевизору передачу, которая учила, как нужно вести себя в такой ситуации. Ни в коем случае нельзя входить внутрь, надо звать соседей, милицию, кричать «пожар»! И я осторожно потянул на себя створку двери. В прихожей стояли две женщины. Одна пожилая, другая молодая. Обе невысокие, и без чего бы то ни было разбойного в облике. Увидев меня, они даже, кажется, смутились.
— Ой, здравствуйте. — Сказала молодая. — Извините, мы…
— Мама, ты где!? — Крикнул я через их головы в глубину квартиры.
— Вы, знаете, ту такое дело… — Молодая, явно испытывая чувство неловкости, пыталась начать объяснения. Я шумно, почти угрожающе захлопнул дверь.
За спинами женщин появился молодой мужчина, нет, парень, лет восемнадцати.
— Хорошо, что вы пришли. — С явным облегчением сказал он.
— Мама! — Крикнул я, и, почуяв, что ответа не получу, решительно шагнул внутрь, раздвигая руками непонятных женщин, рванулся внутрь. Парень сам отскочил с моей дороги. В маминой комнате никого не было. И был раскрыт старый платяной шкаф, и из него вывернуты его матерчатые внутренности. Обувь, старые простыни, по–душка без наволочки. Сумка со старыми бумажками, письмами. Все–таки наверно, во–ры! Я резко обернулся и схватил парня за предплечье, он виновато улыбался, явно не собираясь никак сопротивляться.
— Где она?!
— Нас попросил Арсений Васильевич….
— Какой Арсений Васильевич! Что ты несешь. Что тут происходит?!
Тут сбоку влезла в нервный наш разговор влезла молодая, и затараторила с огромной скоростью.
— Вы, конечно, извините, я не хотела, но так получилось.
— Кто вы такие?!
— Вы, знаете, это фрау Ремер.
— Какая фрау Ремер? Причем здесь фрау Ремер?!
Старушка радостно и бодро закивала седой, хорошо завитой головой, подтверждая, что она фрау Ремер, и даже выказывая радость по поводу своего здесь присутствия.
Я посмотрел на парня, на старуху, прошел по коридору, во вторую комнату, в третью, на кухню. Остановился в дверях кухни, развернулся и проревел, глядя на этих странных троих:
— Где моя мать?!
На что молоденькая девица тут же ответила.
— Мы ее тоже ищем. Вот Фрау Ремер специально приехала. Специально, чтобы… у нее письмо.
— Какое еще письмо?
Наконец, я сообразил, что седая старушка — немка, а эта молодая, говорливая, при ней, наверное, переводчица. Вот она ей что–то прошептала на ухо, и старуха полезла в сумочку, и охотно извлекла на свет сложенный вдвое лист бумаги. Но тут вмешал–ся парень.
— Нас попросил Арсений Васильевич, вы его знаете Ногин.
— Не знаю я никакого Ногина.
— Вот посмотрите, — переводчица совала мне листок в руки, — посмотрите. Фрау Ремер получила это письмо.
Я зачем–то взял листок в руки.
— Арсений Васильевич попросил нам помочь Идее Алексеевне.
— Да, да, письмо от Идеи Алексеевны. Посмотрите, это ее рука?
Я развернул лист, и сразу узнал крупные округлые буквы маминого почерка, текст был написан не по–русски, но в почерке ошибиться было невозможно.
— Арсений Васильевич сказал, что Идею Алексеевну по ошибке заперли.
Меня мелко затошнило от этих слов.
Переводчица выхватила листок из моих рук.
— Письмо написано вроде бы по–немецки, но далеко не все слова можно понять. Только отдельные, даже меньшинство. Фрау Ремер купила тур в Москву, и попросила меня помочь ей отвезти ее, на конверте, по адресу.
— Идея Алексеевна позвонила Арсению Васильевичу, что ей срочно нужно к врачу, у нее же диабет, вы же знаете!
— Знаю.
— Это же нельзя без лекарств, может быть очень плохо. А вы забыли, и закрыли…
— Фрау Ремер хотела узнать, что же в этом письме. У нее все мысли были этим заняты. Два года. Она понимает только отдельные слова. Очень тяжелые слова, очень, даже можно сказать, нехорошие слова: «Без объявления», «фашисты», «убийцы», «го–рода и села», «огонь, кровь», «Красная армия», «смерть оккупантам!», «уничтожили!» «победа!».
— Когда мы пришли, Идея Алексеевна сказала, через дверь, что надо сломать замок, и Арсений Васильевич нам тоже сказал, что надо сломать.
Я сел на стул посреди маминой комнаты.
— Так это тот Ногин, который Ногин? Коммунист?
— Отец фрау Ремер не был фашистом, и сама фрау Ремер не была в «Гитлерюгенд». Она от всей души посылала посылку.
От всей этой словесной мути, наползавшей на меня, хотелось завыть, чтобы хоть как–то прояснить голову, я ею помотал. На глаза мне снова попался шкаф с вывернутыми внутренностями. Я вскочил и снова схватил парня за плечо.
— Меня зовут Анатолий. — Зачем–то объявил он.
— Где она?
— Идея Алексеевна? — Переспросил понятливый друг полковника Ногина.
— Да, да, Идея Алексеевна, где она?!
И тут неожиданно прорезался голос немецкой туристки не членки «Гитлерюгенда». Она оскалила слишком хорошо оснащенный зубами рот, и оттуда донеслось.
— Я, я, Иди, Иди. Гитлер капут.
— Так она в поликлинике. У врача. Я же говорил. И Сашка с ней. Петраков.
— Понятно. Слушай, ты присмотри тут, Анатолий, я побегу, хоть там и Петраков.
— Послушайте! — Крикнула мне вслед переводчица.
Я выскочил из дому. Стройности в мыслях было мало. Я нервно хрюкал от этой гомерической истории с любопытной немкой, и восхищался изворотливостью своей якобы ополоумевшей мамочки. Ну, не блестящую ли операцию провернула старушка! А полковник, может, он в сговоре со своей преемницей? Союз склеротиков. Или она его обманула напускной нормальностью?
У нас тут все близко. Через две минуты я вбежал в холл поликлиники. У кабинета эндокринолога сидела тоскливая очередь. Беглой Идеи Алексеевны среди сидящих не было. Бормоча «мне только спросить, мне только спросить», я приоткрыл дверь в кабинет — у врачебного стола сидела старуха, но чужая.
— Скажите…
— Закройте дверь!
— Я только…
— Немедленно закройте дверь!!!
Да, что я, в самом деле, ни к какому врачу она, конечно, не пошла. Рванула в по–ход по окрестным дворам, и это еще хорошо, если так, побегаю, отыщу. И будет ей на–стоящий амбарный замок. А если… меня передернуло от ужаса. Я представил, как она забирается в троллейбус, и тот ее везет, везет и выплевывает на какой–нибудь конечной остановке, и она стоит бродит, выпучив честные глаза в поисках зала заседаний Совета Безопасности ООН. Шайка пьяной молодежи, издевательски гогочет, отхлебывая «клинское»… Вспомнился старинный детский стыд за мать. Там тоже была молодежь, нагота. Только нагота теперь совсем другая, но стыд еще более жгучий. Есть на свете, что–нибудь более уязвимое на свете, чем одинокая, полубезумная старуха, одержимая… Кстати, почему одинокая? Где обещанный Петраков?! Надо понимать, верный ногинский нукер доверенную ему партбабульку не бросит
