Бердыназар Худайназаров - Люди песков (сборник)
— Мне-то все равно, я при ружье состою; дня не проходит, чтобы не подстрелил чего-нибудь, — уклончиво ответил старик. — А то саксаул заготовлю да в Ашхабад свезу на машине. Или арбузы можно посадить по такыру — опять верный заработок.
— По-твоему, каждый должен выкручиваться в одиночку? Зачем же тогда колхозы?
— Это конечно… — согласился гость. — С зерном трудно, больно далеко возить приходится. А верблюдов мало стало. Но только переселяться — дело такое…
— Какое?
Гость не ответил, отмолчался. Однако после обеда Санджаров решил довести разговор до конца.
— Осенью будем переселяться, Нунна-пальван, другого не придумаешь. Дело нелегкое, ты прав, но необходимое. И ведь в конечном счете — на пользу любому жителю Ербента. Кто не хочет уезжать, пусть остается, пусть гоняется за зайцами. Но тот, кто думает не только о своей утробе, но и о сыновьях, сражающихся на фронте, поймет: надо. Рано или поздно это все поймут. Надо переселяться, чтобы сеять хлопок и хлеб, чтобы собирать рис на золотых землях Лебаба!
— А чего не понять? — неожиданно согласился Нунна-пальван, проворно поднимаясь с кошмы. — Очень даже понятно.
— Понятно? — Санджаров улыбнулся. — Ну, тогда и другим растолкуй. Считай, что райисполком дал тебе специальное задание.
Он вышел во двор, закурил. Дождь перестал, по звезд не было, — значит, опять жди дождя. Санджаров расхаживал по двору и думал о своем госте, об Анкаре-ага, который никак не хочет уезжать из Ербента. И виделись ему, Санджарову, тучные зеленые пастбища с разбросанными по ним легкими весенними кибитками, молодухи, доящие овец, седобородые стригали с раскрасневшимися, потными лицами. И тут же, совсем рядом, — пашни, подросшая озимь, а дальше — Амударья, быстрая, неисчерпаемая, бесконечная… Потом эти отрадные видения сами собой исчезли, и Санджаров видел Анкара-ага. Стоит старик возле своей одинокой кибитки и смотрит вслед каравану: огромные, отягощенные прицепами грузовики навсегда увозят его сородичей. Картина столь явственна, что Санджаров даже услышал тяжелый грохот машин. Он достал папиросу и прикурил от гаснущего изжеванного окурка.
Глава девятнадцатая
Вода в колодце Юсуп солоновата, она только для скота, а людям не годится. Для питья берут из водоема — большой ямы посреди такыра; вода в ней держится, как в глиняном горшке. Когда мы приехали, яма была полна до краев, а все равно воду берегли — брали только для чая.
Весна пришла дружная, обильная. Старики рассчитывали на хороший урожай трав. И еще на то, что в этом году окончится война.
Овцы уже доились. Первый надой, как положено, раздавали соседям, и старики благоговейно склоняли головы над деревянными чашками, наполненными пахучим парным молоком.
Молоко сливали в большие кожаные мешки, вешали перед кибиткой, на воткнутые в землю скрещенные палки, и сбивали масло.
Мы с Солтанджамал поставили свои кибитки по соседству. Так распорядился Поллык-ага: «Активисты должны держаться вместе, придется советоваться, решать всякие вопросы». Как только поставили кибитки, он провел собрание. Велел принести маленький столик, накрыть его кумачом — для президиума. Это необходимо, сказал он, какое же собрание без президиума. Стул нашелся только один. Его поставили сбоку. Поллык-ага сиял мохнатую шапку, положил ее перед собой на стол, достал из кармана очки, надел их, вынул карандаш, положил рядом с шапкой.
— Товарищи женщины-доярки! — начал Поллык-ага. — А также мужчины, прибывшие на стрижку овец! Считаю собрание открытым. Предлагаю избрать президиум: меня, Солтанджамал и Еллы!
Нас сразу же выбрали. Солтанджамал Поллык-ага указал на стул, а сам стал рядом.
— Протокол будем вести? — спросил я.
— Как, товарищи, будем его вести? — обратился Поллык-ага к собранию. И, наклонившись ко мне, спросил потихоньку: — А что такое протокол?
Я стал шепотом растолковывать ему; Поллык-ага выслушал, потом махнул рукой и громко сказал:
— Ну, в общем, пусть Еллы пишет все как положено, а я вот что хочу сказать. Первое: мы соревнуемся с доярками и стригалями колодца Ганлы, надо их обогнать. Второе: мы должны трудиться на совесть, чтобы скорее вернулись наши ребята, да поможет им бог! Третье: кому что в моем докладе непонятно, прошу поднять руки.
Оказалось, что всем все понятно и вопросов нет. Только один чабан поднялся с места.
— Запиши, что он будет говорить, — кивнул мне Поллык-ага.
— Вот ты, Поллык-ага, сам недавно был чабаном и хорошо понимаешь наше положение. Чабан — гость в своем доме; по нескольку месяцев не видим жен, скоро, наверное, имена их забудем. А вот сейчас они здесь, в песках, к нам приехали. У меня предложение — оставить мою жену моим помощником. Без жены, сам знаешь, какая жизнь…
— Постой! — Поллык-ага толкнул меня в бок. — Ты эти слова не пиши. Вот что, — обратился он к чабану. — Я слышал, парень, в Кизылтакыре есть женщины-чабаны, дело это возможное. Только насчет жен сомневаюсь. Надо с Санджаровым посоветоваться. Если закон разрешает и государству вреда не будет, мы, президиум, отдадим тебе твою жену.
На этом собрание было закрыто. Все разошлись. Только нам с Солтанджамал Поллык-ага велел задержаться. «После собрания президиум должен немного посидеть на месте», — убежденно сказал он.
Вечер. Перед кибитками расстелены кошмы, повсюду дымят очаги. Аромат степных трав смешивается с запахом горящего в очагах кандыма, приятно щекоча ноздри. Удивительный, этот вечерний степной запах — он опьяняет, лишает сил: лежал и лежал бы так до скончания века, глядя на далекую луну…
Прошлой весной мы тоже поставили кибитку по соседству с Солтанджамал. И так же по вечерам стоял в воздухе этот дурманящий весенний запах, и так же ярко светила луна.
Я лежал на кошме, но смотрел не в небо, как сейчас, а на соседнюю кибитку, возле которой пили чай Солтанджамал и ее муж Ходжали. «Выпей еще, прошу тебя!» — нежно говорила она, подавая очередную пиалу, и в лунном свете поблескивало кольцо на ее пальце… Я не мог отвернуться, все смотрел, смотрел на них, пока Илли не пристыдил меня…
— О чем замечтался, Еллы?
Я обернулся. Рядом со мной сидела на кошме Солтанджамал. Как она подошла, я не слышал. Грустная.
— О чем ты думаешь, Еллы?
— Не знаю…
— Давай вместе чай пить. Сейчас принесу пиалу.
Я хотел подняться, но Солтанджамал, опередив меня, сама принесла из кибитки пиалу. Наливая чай, она глубоко-глубоко вздохнула. Мне даже показалось — она дрожит.
— Как мне быть, Еллы? — тихо спросила Солтанджамал, задумчиво держа перед собой пиалу. — Все получают письма, к некоторым даже в отпуск мужья приезжают, а от моего хоть бы словечко… Уж скоро год. Руки опускаются…
— Потерпи, Солтанджамал, напишет.
— Устала я терпеть. Скажи, бывает так: человек жив, а писем от него нет?
— Не знаю, — откровенно признался я. — Если твой муж жив-здоров, нашел бы время черкнуть две строки.
Да если и ранен, из госпиталей тоже письма приходят — всегда есть люди, которых можно попросить. Не знаю, что тебе сказать, Солтанджамал, сам удивляюсь.
Она опять вздохнула. И вдруг меня осенило:
— Слушай! А может, он на такой службе, что оттуда и писать нельзя?! Разведчик или партизан! Очень даже просто!
Солтанджамал только махнула рукой. Но по тому, как быстро поднялась она с кошмы, как легки стали вдруг ее движения, я почувствовал, что у нее все-таки отлегло от сердца. Я смотрел ей вслед, и очень хотелось, чтоб все было так, как я сказал. Ведь бывает…
Я задремал. Разбудили женские голоса, среди них я сразу различил мамин. Значит, вернулась. Вчера ее и еще одну женщину послали на колодец Ганлы «для обмена опытом и насчет соревнования» — так выразился на собрании Поллык-ага.
Первым делом мама передала мне привет от Анкара-ага: женщины останавливались у него на ночевку.
— Ну как он, от Паши с Юрдаманом что слышно?
— Говорит, писем не было.
Я спросил о соревновании, мама покачала головой:
— Какое там соревнование. Одно у всех на уме — переселение. Говорят, как вернемся с кочевья, переселять будут…
— Анкар-ага сказал?
— Об этом он молчит. Но видно, что думы у него тяжелые. И Дурсун сама не своя… Зато Кейик с Кейкер щебечут, как воробьи!.. — Мама сердито нахмурилась. — Словно на свадьбу ехать, а не навек в чужие места!
Я пожал плечами:
— Возьмем да и переселимся; на реке хорошо.
— Эх, сынок, сынок! Легко сказать — переселимся. Ничего-то вы, молодые, не понимаете. — Она тихо пошла к очагу.
