Леонид Жуховицкий - Ночной волк

— Понимаешь, я не бездарна. И многое умею. Двигаюсь, пою. Голос, фактура, темперамент — по крайней мере, не ниже нормы. Всё, что говорят, делаю, пока не завалилась ни разу. Но я не гений. Мировоззрения у меня нет. Когда-нибудь, может, и будет, а сейчас нет. Чтобы поднять роль по-настоящему, мне нужен режиссер.

— Так он же у тебя есть.

Я не подкалывал, просто уточнял, однако прозвучало двусмысленно. Анжелика, к ее чести, на возможные нюансы не отвлеклась.

— Он не тот режиссер. Он знает, где мне встать и как повернуть голову. А про что играть…

Мне не нравились его фильмы с их яркой показушностью, с шумными холодными страстями. Но у разговора своя логика: поскольку ругать его стала она, мне для объективности оставалось только защищать. Что я и стал делать без особой охоты.

— Но ведь тебя же хвалят.

— Кто? — возразила она с горечью. — И как? Последний раз хвалили за то, что мне двадцать. Но сейчас мне, извини, двадцать два. Через три года двадцать пять. А за это уже не хвалят.

— Ну, до того-то времени… У тебя уже сейчас имя.

Она проговорила не сразу:

— Две недели назад худсовет смотрел материал. Фильм почти снят. Знаешь, что было сказано?

— Про фильм?

— Про меня.

— Ну?

— Это не роль, а позы под музыку.

— Кем сказано?

— Редактор один.

Справедливости ради я заметил:

— Ну и что? Ведь один! А их там небось человек десять.

— Неважно. Я-то знаю, что он прав. Сегодня сказал один, завтра скажут все десять… Сигареты есть?

Не дожидаясь ответа, она потянула ящик тумбочки.

— Нету, — сказал я, — здоровее будешь.

Анжелика сбросила ноги на пол, потянулась и встала:

— Черт с ним, придется курить свои. Вставать не хотелось.

Прошла по комнате и достала из сумочки сигареты. Закурила, снова взобралась на кровать.

— Ну-ка, скажи честно: тебе эти мои роли нравились?

Я ответил честно:

— В общем, нет.

— Вот видишь…

Потом она, похоже, устала сомневаться в себе или просто разозлилась, что я согласился с ней, вместо того чтобы спорить и хвалить ее роли. Во всяком случае, глаза стали жестче, поза нахальней, она вольготно привалилась спиной к относительно прохладной стене и, с подчеркнутым удовольствием выпуская дым, стала вещать. Конечно, говорила она, ей не восемнадцать, ей двадцать два, не так уж мало. Но, с другой стороны, девочки, с которыми она училась, к этому же возрасту не добились ничего, прозябают в провинциальных театрах. Так что некоторая фора у нее все-таки есть. Разумеется, этим нельзя обольщаться, она и не обольщается, напротив, если она чем и грешит, то скорей излишней самокритичностью…

Анжелика совсем успокоилась, и с ней стало неинтересно. Кроме того, смешила и раздражала сама картина: сидит голая по-турецки, машет сигаретой и при этом рассуждает о собственной самокритичности…

Я сказал:

— А чего ты, собственно, суетишься? Не вижу трагедии. Ну прервешься года на два. Поснималась — дай другим.

Я откровенно заводил ее. Но она не завелась. Она ответила назидательно:

— Это, мой милый, кино. Тут каждый только о себе. Так что о других пусть думают другие.

Наверное, чем-то я ее все же задел: немного погодя она спросила достаточно агрессивно:

— Ну а ты? Ты как? Скоро выдашь что-нибудь эпохальное?

Я пообещал:

— Как только, так сразу. Вот уйдешь, и начну.

Видимо, молодая звезда к таким разговорам не привыкла — не столько обиделась, сколько удивилась:

— А если не захочу уходить?

— Пойду писать к Федьке.

Она все же нашла способ оставить последнее слово за собой:

— Поцелуй, тогда уйду.

Я поцеловал ее, и она ушла.

Анжелика вернулась часов в семь, вечером еще и не пахло. Как и утром, туфли полетели в угол — это у нее было вроде приветствия.

— Балмашов, говори честно: кормить гостью собираешься?

И тон, и улыбка были помягче, чем утром, — отношения определились, актриса приняла предложенную трактовку роли.

Я ответил, что придумаю что-нибудь, голодной не останется. Анжелика хмыкнула:

— Представляю себе! Ладно, давай сумку. Можешь спокойно писать свою эпохалку.

Я протянул и деньги, но она посмотрела свысока:

— Обижаешь, начальник!

Она накупила всякой всячины, и минут сорок с удовольствием возилась у плиты. Потом накрыла стол, и не просто накрыла, а изысканно, что при моих посудных возможностях было нелегко. Получился как бы прием на две персоны.

— Научилась, — похвалил я.

Она ответила без радости:

— Жизнь-то идет.

И словно мимоходом попросила:

— Переночую у тебя, ладно?

Она прожила у меня четверо суток, и я постепенно привыкал к этой новой Анжелике. Пожалуй, первое впечатление после разлуки меня подвело: чужая женщина вовсе не вела себя как своя. Ни выглядеть, ни, тем более, быть моей она не старалась. Но и еще чьей-то как будто тоже не была. Нынешняя Анжелика принадлежала самой себе. Повзрослела.

У нее были дела, целыми днями она упорно моталась по жаркому городу. Я пару раз спросил — отмахнулась: «А, интриги!» Приходя, лезла под душ, потом довольно споро возилась по хозяйству. Готовила, даже выстирала подвернувшуюся под руку рубаху — заботилась, как бывшая одноклассница. Вечером заваривала крепкий «мужской» чай. После чего ложилась ко мне в постель и принималась обсуждать накопившиеся проблемы увлеченно и откровенно, как с задушевной подругой. Случайное касание бросало нас друг к другу, разговор обрывался на полуфразе. А потом возобновлялся с той же приблизительно полуфразы.

— …Он, к сожалению, не мой режиссер, — говорила Анжелика. — Анекдот! Мой муж, но не мой режиссер. Он слишком любит себя. Ты слишком любил меня, а он слишком любит себя, поэтому вы оба не могли мне помочь. В принципе мне нужен режиссер типа… — она назвала фамилию, — вот он работает через актера.

— А ты не пробовала к нему?

— Не только пробовала — у меня полгода назад был с ним роман. Вот бы за кого мне замуж!

Я не понял, говорит она всерьез или дурачится, и на всякий случай отозвался столь же неопределенно:

— И за чем же дело стало?

Она ответила серьезно и грустно:

— Он не захотел.

— Почему?

— Он сказал: ты — как яркая люстра. А жена должна быть как тусклая лампочка в туалете…

Все дни, что она была у меня, мы говорили только о ней. Похоже, думать о ком-то другом она просто не умела. Это стало надоедать.

В конце концов я спросил резко:

— Тебе чего надо — играть или пробиться?

Анжелика, почти не думая, твердо ответила:

— Пробиться. Пробьюсь — буду играть. А не пробьюсь…

Она посмотрела на меня с досадой:

— Как ты не понимаешь разницу? Ты художник, а я актриса, у нас все по-другому. Ты можешь писать и складывать про запас, когда-нибудь выставишь. А я не могу играть про запас! Не помню, кто сказал, но очень точно: у актера есть только сегодня, поэтому высказаться он должен сегодня.

— Ну и что ты хочешь высказать?

Она немного растерялась:

— Как — что?

— Так — что?

— Это же зависит от роли!

— У плохого актера от роли, у хорошего — от личности.

Анжелика задумалась. Потом проговорила:

— Наверное, ты прав. Конечно, надо вкладывать себя, иначе нельзя. — Она вдруг посмотрела на меня. — Ты как думаешь: я личность?

Я пожал плечами.

— А раньше говорил — личность.

— Раньше я так и думал.

— А теперь?

— Теперь никак не думаю. Не знаю.

— А все же? Я не обижусь.

Я немного подумал:

— Личность обычно несет какую-нибудь идею.

— А ты несешь?

Это было сказано без подвоха, просто для уяснения истины.

— Несу.

— Какую?

— Как-нибудь в другой раз.

— А я — совсем никакой?

— За три дня уловил только одну идею — пробиться.

Анжелика вдруг почти закричала:

— Ты что думаешь, я сама не знаю?! Конечно, лучше сперва учиться, развиваться, а уж потом выдавать. Но где оно, это «потом»? Сегодня меня зовут, а потом, может, никто и не захочет. Люди по десять лет без ролей сидят, за паршивый эпизод в ножки кланяются!

Она дернула губой, словно отгоняя ругательство, и закончила с мрачной убежденностью:

— Пока идет карта, надо играть.

Я машинально удивился:

— Ты играешь в карты?

Она ответила нехотя:

— Муж играет…

Потом она прибирала постель, а я смотрел в окно. Было жаль уходящего времени, холст, начатый еще до ее приезда, отдалялся от меня и мог уйти совсем — при Анжелике не работалось, ее яростный эгоцентризм словно выжигал все вокруг. Черт с ним, подумал я, будем считать — отпуск…

Она сказала за моей спиной:

— Я буду иногда приходить, ладно? Мне ведь никто не скажет правды, кроме тебя.

Я обернулся:

— А зачем тебе эта правда?