Галина Докса - Мизери
Эпилог за столиком ресторана совершенно разочаровал ее. Разгипсованный, герой потерял большую часть своего обаяния. На миг мелькнуло лицо убиенной няни, заставив Свету вздрогнуть. Быстрым движением она высвободила руку из покачивающегося, влажного гнезда мужских прикосновений и вытерла ее о юбку. Учитель накрыл вмиг остывшую руку горячей ладонью, прижал сильно, как бы наказывая ослушницу, и принялся уговаривать, немного небрежно, снисходительно–ласково поигрывая ломкими пальцами. По экрану поползли титры. Зрители вставали с мест. Маленькие желания, развлекавшие Свету в этот вечер, исполнили прощальный танец и, слившись, померкли. Света с грустью проводила взглядом последнее имя, поднимавшееся, бледнея и торопясь, к вершинам забвения. Что–то очень суровое и… хмурое, как судорога страдания на безвольном лице, что–то тяжелое и грубое, как неизбежность падения для всякого — самого легкого! — тела, отпущенного лететь к земле, что–то знакомое до мелочей, узнаваемое по единственному взгляду в себя, исподлобья, коротко и глубоко, что–то абсолютно не мое и безымянное набирало силу, затмевая тошноту, слюной залившую рот, и овладевало мыслями — немногими, теми, что еще оставались при ней, что были при ней неотлучно с тех самых пор, как…
«Один раз, — сказала себе Света, сглатывая слюну. — Один раз, и достаточно. На всякий случай».
Она шевельнула рукой, повернула ее ладонью вверх и сплела с мужской кистью, ответившей благодарным объятием. Плавно проведя пальцами по шершавой поверхности чужой ладони, чиркнув ногтями о запястье, она поднялась и вышла из зала. Не оглядываясь, видела она, как учитель идет за ней след в след, подняв плечи, засунув руки в карманы полушубка, и на лице ее, сведенном брезгливой гримасой, росла прямая, как порез, улыбка решимости.
«Какие руки! — думала Света, натягивая варежки. — Какие умные руки!»
Учитель нагнал ее у выхода, и они быстро пошли по проспекту к метро, храня молчание.
* * *Он был моложе ее пятью годами.
«Лет на пять», — прикинула Света, когда Игорь подошел к ней с приглашением на танец, и весело кивнула, подавая руку. Южная ночь остывала. Танцплощадка освещалась единственным фонарем, прикрепленным к провисшему, низко протянутому над головами танцующих проводу; до фонаря легко было достать рукой, чтобы качнуть его, а вместе с ним световой круг, обнимающий пары, неплотно, но красиво расставленные курортным амурчиком, вертлявым мальчишкой грузинских кровей, ловким распорядителем летних балов. «Лет на пять» в качающемся круге света звучало озорно и коротко, как скрип единственного фонаря, из всех уцелевшего к августу, порхающего над неровной, сплошь выбоины да трещины, площадкой, по которой Игорь вел ее, старательно обозначая повороты медленного фокстрота, понятного им обоим и им одним из всех, танцующих в эту ночь на задворках дешевенькой турбазы, куда отнесло их — вот удача! — как две карты равной масти, а все прочие были бубны да черви, и красно становилось в глазах от дневного солнца, скакавшего зайцем по холмам человеческих спин… отнесло ветром, опустило, сложило лицом — ненадолго, «на пару недель»…
Игорь вел осторожно, широко, не покидая освещенного круга, ибо было просторнее здесь, на свету, а прочие пары топтались по углам, не прислушиваясь к подробному ритму фокстрота. Света качнула фонарь посильнее и разбила о железный каркас стекло наручных часов. Стало смешно и понятно, зачем все это: зачем она приехала скучать в августовское пекло из грустного города своей жизни; зачем осторожно и верно ведущий ее по кругу мужчина, нет, угрюмо–застенчивый юноша, севший на платформе Московского вокзала в один с нею вагон, сопровождавший тревожащим взглядом каждую ее проходку по узкому коридору в двухдневном мучительном путешествии на юг, поменявший неделю назад место в столовой с предписанного ему на ближайшее к ее, у окошка, столу, расстилавший казенное полотенце на влажном песке в полосе прибоя в пяти шагах от ее ног, шелушащихся змеиной молодостью (так зудяще–приятно, так соблазнительно для острых голубоватых ногтей); зачем он, все же не столь уж застенчивый (несколько раз, сталкиваясь в коридоре, в столовой, в полосе прибоя, у грязного пляжного душа, Света встречала и сносила, легко волнуясь, пристальную, прямую улыбку приветствия, блеск из–под ресниц, жест узнавания, взмах подвижной ладони), зачем все же он… они… выжидали, кожей собирая солнце, и соль, и степной ветер… к вечеру ветер стихал, руки в сумерках были невидимы, только ногти белели, как лепестки ночной фиалки, и пахло тмином из маленькой кофейни у шоссе… ждали, как если бы дата их знакомства — 15 августа такого–то года — была оговорена заранее, и они не могли, как ни желали, приблизить ее.
Их было двое на дешевой турбазе в захолустном местечке, излюбленном обрусевшими украинцами из близлежащих областей. Две тени северного города, немыслимого тут иначе как призрак и существующего лишь силою их воображения, их молчаливой памяти, их долгого уже одиночества и хронической усталости, сказывающейся в неумении сдружиться с соседями по комнатам–клетушкам, лишенным окон, но снабженным (каждая) стеклянной дверью. Жарким днем эти двери распахивались во всю ширь, и в проеме вывешивались мокрые простыни в надежде на минутную прохладу. Влага испарялась за четверть часа, и Света опять окунала простыню в бочку, расплескивая воду, и слегка отжимала, и тянулась руками к веревке… Игорь видел это, стоя на своем крылечке, пять дверей разделяло их, влажные простыни тяжело свисали, высохшие хлопали на ветру, срывались, уносились прочь… Светина соседка все дни проводила на пляже, а Света больше не могла видеть моря: серого, мелкого, теплого… шепчущего… блещущего расплавленным серебром.
…………………….
— Ваша простыня, — сказал Игорь, перешагнув порог комнаты. Света спала, руки ее шевелились у ног, не касаясь кожи. Он повесил простыню на спинку кровати и вышел. «Спасибо», — подумала Света, открыв глаза. Она улыбалась. Жара спадала. Звонили к ужину. Соседка Маша кинула, не входя, сумку на кровать и убежала. Сегодня заканчивалась ее смена. А у Светы была впереди неделя. Она постелила простыню, белую, ветхую от нескончаемых пыток водой, солнцем и ветром, заправила края под матрас и разгладила складки. Потом, поколебавшись, достала полотенце, сорвала простыню, положила полотенце на матрас и снова застелила постель, подоткнув кругом. На ужин в тот день были обещаны пирожные. Света облизнула губы и побежала босиком по сухой лужайке к фанерному шатру, звучавшему алюминиевым звоном. Часы показывали четверть восьмого. Скоро, совсем скоро пришла ночь, о которой одной лишь помнила теперь Света, проводя пальцем по хрустальным подвескам ночника, бросавшего неправильные блики на потолок комнаты, где смерть, молодость и усталость медленно двигались в качающемся кругу, в лабиринтах света, затмевающего память о жизни, кончившейся вдруг, бесповоротно и скучно, как трехнедельная смена курортного отдыха, как праздничный ужин за случайным столом, как кончится когда–нибудь и эта минута ожидания.
— Сережа, — спросила Света, — вы любите танцевать?
— Иногда, — сказал учитель физкультуры. — Еще вина?
— Немножко, — кивнула Света и посмотрела ему в глаза сквозь хрустальную линзу бокала.
Ей было нехорошо, но все прошло, когда заиграла музыка.
* * *«А помнить нужно так, как слушаешь музыку», — думала Света, слушая музыку, перемешанную с шепотом, щекочущим щеку и ухо.
Волосы рассыпались и мешали. Надо было поднять руки и сколоть их, но руки не поднимались.
«Зачем я все думаю? — продолжала Света, досадуя на себя. — О чем я думаю?»
Она чуть отстранилась и сделала то, что хотела: подняла руки и сколола волосы на затылке. Но учитель, не перестававший шептать, капризно поймал ее руку и вернул на прежнее место. И шпильку он, мягко негодуя, вынул, и волосы растрепал, и левой рукой прижал Свету к себе, а правой потянулся к ночнику.
«Я думаю о музыке», — вспомнила Света, но она уже не думала о музыке, а только старалась удержаться в том состоянии покорности и решимости, которое владело ею этим вечером и которое, как догадывалась она (с трудом удерживаясь от смеха при взгляде на себя со стороны), не продлится долго. Она вздохнула и попробовала представить все таким, каким не бывает ничто, а потерпев неудачу, она попыталась стать такой, какой она никогда не могла быть, какой она никому не могла быть нужна, даже себе, и учителю тоже… смешной, обаятельный человек… поменьше думать… да… никому не нужна такой, а — собой?..
Она постаралась разобрать слова шепота, согревавшего ей шею то с правой, то с левой стороны, уловила вопросительную интонацию, звучавшую в нем, согласно погладила Сережу по щеке и остановила пластинку, раздражавшую ее уже несколько минут. «Я сама, — сказала она, тем прекращая горячительный шепот, опасно смешивший ее. — Одну минутку».
