Судьбы и фурии - Грофф Лорен
– С этого и начнется мое господство над миром!
Потом добавил, что уходит на вечеринку на всю ночь, и спросил, может ли оставить ее одну.
– Иди, – сказала ему она. – Делай свои деньги.
И он ушел. Их отец спал в своей комнате.
Гвенни спрятала конверт с деньгами Антуанетты под подушкой брата, понюхала ее, сменила белье и снова спрятала конверт под подушкой.
Достала пакет с наркотиками из-под матраса, проглотила одну таблетку и стала ждать, пока та подействует. Тогда высыпала в рот всю баночку и запила таблетки молоком из пакета. Желудок скрутило от боли.
Она почувствовала слабость. Картинка помутнела. Гвенни рухнула на постель. Смутно услышала, как отец уходит на работу. Сон накатывал на нее волнами.
Волнами милости и покоя.
[Давай, поплачь в свое вино, злая женщина, отнявшая у нее половину жизни. Что теперь, по-твоему, сможет вывести тебя из мрака? Солнце встает над твоими окнами так же, как и каждый день, и собачка просыпается на твоей постели, выныривая из сна о бурундуках, но в твоей собственной жизни больше нет места возрождению и рассвету. И все же ты смогла это сделать, не так ли? Ты вернула бедную девочку к жизни. Что теперь ты намерена делать? Вот она стоит перед тобой, живая, как никогда, но твои извинения никогда ничего не будут значить. Ровным счетом ничего.]
Чолли шагнул в тяжелую тишину дома и сразу понял: что-то не так. Отец был на работе. Чолли опоздал из-за концерта. Он встал в дверях, но ничего не услышал. А потом сорвался с места. И нашел то, что нашел. В тот момент все в нем перевернулось. И пока он ждал скорую, у него созрел план. План, что ему теперь с этим делать, и как много лет это у него займет.
Он положил голову сестры на колени и обнимал, пока не услышал звук, доносящийся примерно за милю от их дома.
Звук сирен.
БЛЕДНЫЙ РАССВЕТ растекся тонким бледным слоем. Матильда дрожала, но не от холода. Ей было жаль этих трусов. Она ведь тоже была в отчаянии, ее также окутал и ослепил мрак, но повернуться ко всему этому спиной было бы слишком просто. Это жульничество.
Холодное стекло в руке. Глоток. Стул, отлетевший назад, горящее горло.
Минута боли, затем – покой.
Такое отсутствие гордости попросту гадко. Лучше уж прочувствовать все это. Лучше уж сгореть медленно.
Сердце Матильды было куда более горьким, мстительным и стремительным.
[И это правда.]
Сердце Матильды было добрым. [И это правда.]
Матильда подумала о великолепной спине Ланда, длинной и мускулистой, с нежно выступающим позвоночником. Это была спина Лотто.
Губы, скулы, ресницы – все то же самое. Торжество призрака в живом теле. Она могла бы преподнести мальчику этот подарок. Если не отца и не мать, то хотя бы дядю, родную кровь. Чолли был вторым человеком, который мог сказать, что знает Лотто лучше всех. Он мог бы рассказать Ланду о Лотто, нарисовать полный портрет человека, используя уже собранные Ландом крупицы информации: интервью, пьесы, тот мимолетный момент с вдовой, хотя Матильда и отдавала себе отчет, что была ужасно закрытой и не преподнесла ему ничего стоящего, кроме своего тела.
А вот Чолли мог бы дать ему мать. Гвенни.
Матильда могла бы напоследок подарить Ланду хоть что-то живое – время с его дядей.
Она встала. То, что так радовало ее последние несколько месяцев, куда-то улетучилось. Теперь ей казалось, что ее кости сделаны из гранита, а кожа натянута на них, как брезент. Она подняла коробку, чувствуя в руках вес всех злодеяний Чолли, и отправила ее в мусор.
Она зажгла спичку. Голубое пламя слизало палочку почти до конца, и на секунду прежнее настроение вернулось к ней, и она вдохнула – к черту, Чолли заслужил самого худшего наказания за то, что сделал с Лотто в его последние дни. Сомнения, которые он в нем посеял, стоили того – но что-то все же остановило ее дыхание. [Что-то вечное. Не мы.]
И за мгновение до того, как огонь обжег бы ее кожу, она бросила спичку в коробку. Матильда смотрела, как бумаги горят, пропадая, и ее проклятие, обращенное к Чолли, завивалось язычком дыма. Позже она отправит письма им обоим. Ланд сможет позвонить своему вновь обретенному дядюшке в любом момент своей жизни. И позвонит. Чолли устроит его свадьбу в своем особняке у моря. Чолли будет присутствовать на церемонии вручения дипломов детям Ланда, и они будут ездить на «порше», которые он им подарит.
Ланда будут любить.
– А это уже кое-что значит, – сказала она вслух.
Собачка проснулась и залаяла, учуяв запах дыма. И когда Матильда взглянула на кучу пепла, маленькая мрачная девочка, которую она призвала когда-то давно себе на помощь, ушла навсегда.
23ЦЕЛУЮ ВЕЧНОСТЬ СПУСТЯ в чайную комнату в доме Матильды вошла горничная-медсестра.
[Голубой узор на стенах, холодное, сумрачное ощущение юности и влюбленности.]
В руках у нее было блюдо с пирожными, единственным, что Матильда теперь могла есть. Женщина говорила, говорила, говорила и говорила, потому что заметила улыбку у Матильды на губах. Но когда она притронулась к Матильде, поняла, что старушка ушла. Ни вздоха. Кожа холодная. Последняя искорка жизни в мозгу Матильды перенесла ее к морю, на скрипучий песок пляжа.
И огонь любви, точно факел, осветит ей путь в ночи, вниз по темной полосе прибоя…
Когда Чолли часом позже узнал о случившемся, прилетел в ее дом на вертолете. В разгар утра он взломал замки в квартире Матильды в Лондоне и вошел внутрь, задыхаясь. В эти дни он уже был толст и почти антикварен, как какая-нибудь пузатая печка. Однако же, несмотря ни на что, он выжил, как выживают крысы, медузы и тараканы. Чолли взял три тоненькие книжки, которые Матильда написала, чтобы заполнить звенящую эхом пустоту непризнания.
[ «Алазон», «Эирон», «Бомолох». Она была ловкой в этом деле, но недостаточно искусной. Тиражи этих книг хранились в другой комнате, и их поедали тараканы.]
Несмотря на то что Чолли был уже стар, он чувствовал себя собранным, как никогда. Он налил себе бурбона, а затем, решив, что стакан ему ни к чему, взял всю бутылку и отправился с ней на чердак. Он провел всю ночь, листая первые (и очень ценные) наброски пьес Ланселота Саттервайта, сложенные в аккуратные архивные коробки, в поисках того самого, первого, отпечатанного на нелепой желтой бумаге черновика «Источников». Он стоит больше, чем весь этот дом. Но он его не нашел.
Теперь эта работа не была частью большой семьи его пьес.
Пьеса, которую Матильда целую вечность назад забыла спрятать, была украдена одним молодым человеком, который однажды проснулся на рассвете в чужом доме, к своему стыду и ужасу. Выпустив на темную улицу песика, чтобы тот мог сделать свои дела, он, не включая свет, приготовил фруктовый салат и кофе, а потом унес бумаги под рубашкой, согревая их теплом своей кожи. Но это уже не имеет значения. У Ланда были все причины поступить именно так.
Мальчик, который позже объяснил свое воровство в письме, оставленном в большой голубой чаше с помидорами, кожей чувствовал то, что один-единственный человек знал наверняка.
ПОСЛЕ ДВУХ ЛЕТ СВОЕГО ВДОВСТВА Матильда навестила Ланда в Нью-Джерси, во время постановки «Бури». Он играл Калибана. Справлялся он хорошо, но ему не хватало искры. Всем известно, что дети гениев редко бывают гениями. Его самым главным талантом было великолепное лицо, которое он скрывал под резиновой маской.
После того как занавес закрылся, она шагнула в сумрак. Сама она не была замаскирована, потому что думала, что теперь в этом нет необходимости. К ней вернулся здоровый вес и натуральный цвет волос – коричневый.
Ланд стоял лицом к театру и курил. На нем был грим, горб и лохмотья.
– Что скажешь, Матильда? – спросил он поверх водоворота людей, спешащих на обед, к няньке или в бар.
Боже, какой взгляд был у него в этот момент! Как если бы он заглянул в ее темное сердце, и увиденное заставило его утопиться.
Что ж, это правда. У Лотто были такие же железные моральные принципы. Знал ли он обо всем, что она сделала, о том, кем она была, о злости, которая вспыхивала у нее внутри, как молния? О тех минутах, когда она слышала, как он пьяно хвалится на вечеринках, и просто ненавидела те слова, что вылетали из его красивого рта. О том, как она хотела собрать и сжечь туфли, которые он раскидывал по всему дому, о том, как небрежно он обращался с людьми и их чувствами, о его эго, более тяжелом, чем гранитный фундамент их дома. О том, как ее временами начинало тошнить от его тела, тела, которое однажды принадлежало ей, а теперь превращалось в кости.
