Неверная - Али Айаан Хирси
Наконец, тетя Кхадиджа придумала, куда направить нашу неуемную энергию. Она всегда поддерживала все новое, в том числе местную школу. «Айаан хорошо бы ходить в обычную школу утром и в медресе после обеда», – предложила она. Мама не хотела, чтобы ее дочери были вдали от дома, способного защитить от любого вреда и греха. В школе девочки подвергались и той, и другой опасности. Но Махад уже пошел в школу, и отец, с которым, вероятно, мама посоветовалась на эту тему, велел ей отправить меня учиться. В конце концов, скрепя сердце, она согласилась.
Так в пять лет я получила новенькую школьную форму. Мне предстояло стать взрослой и пойти по своему собственному пути в этом мире. Мама предупредила, что в школе мне велят петь гимны, восхваляющие Сиада Барре, но я не должна этого делать. «Просто шевели губами или читай первую сутру Корана. Не прославляй Afwayne, просто учись читать и писать. Не общайся с другими детьми – они могут предать нас. Держи все в себе», – каждое утро напоминала мне мама.
В первый же день учитель ударил меня по голове, когда я не хотела открывать рот, чтобы петь. Было больно, поэтому я стала повторять слова. Мне было ужасно стыдно – предавать и отца, и мать. Каждое утро на линейке я старалась только шевелить губами, но тот же учитель выводил меня из строя и бил за это. Он рассказал классу, что я дочь «анти», а значит, тоже «анти», потому что все в школе учатся прославлять Сиада Барре и коммунизм, а я отказываюсь присоединиться. После этого друзей у меня не стало.
Медресе стояло вниз по дороге. Все ученики жили по соседству. Поначалу мне там понравилось: я училась смешивать чернила из угля, воды и молока, выводить арабские буквы на длинных деревянных дощечках. Я начала запоминать Коран, строчку за строчкой. Меня вдохновляло то, что мне доверили такое взрослое дело.
Но дети в медресе были жестокими. Они дрались. Одну девочку лет восьми они называли kintirleey – та, что с клитором. Я представления не имела о том, что такое клитор, но дети обходили эту девочку стороной. Они плевали в нее, щипали ее, сыпали песком ей в глаза, а однажды поймали и попытались закопать за школой. Учитель за нее не заступался. Он и сам иногда называл ее dammin – тупица, и kintirleey тоже.
Двоюродная сестра Саньяр обычно забирала меня из медресе. Как-то раз она пришла в тот момент, когда одна девочка ударила меня по лицу. Саньяр отвела меня домой и рассказала о случившемся.
– Айаан даже не защищалась, – сказала она в ужасе.
– Трусиха! – возмутились все члены семьи.
На следующий день Саньяр ждала меня возле медресе вместе с другой девушкой – старшей сестрой той, от которой я получила по лицу накануне. Они схватили нас, оттащили на пустую площадку и велели драться. «Выцарапай ей глаза! Покусай ее! – шипела мне Саньяр. – Давай, трусиха, подумай о своей чести».
Другую девочку подбадривали точно так же. Мы схлестнулись, стали бороться, кусаться, пинаться, таскать друг друга за волосы. «Айаан, не плачь!» – кричала Саньяр. Остальные дети тоже нас поддерживали. Когда нам позволили остановиться, наши платья были изодраны, у меня из губы сочилась кровь. Но Саньяр ликовала. «Больше никогда не позволяй другим детям бить тебя или доводить до слез, – сказала она. – Дерись. Если ты не дерешься за свою честь – ты рабыня».
Потом, когда мы уже уходили, моя соперница крикнула мне вслед: «Kintirleey».
Саньяр вздрогнула. Я посмотрела на нее, и холодок пробежал у меня по спине. Я такая же, как та девочка? У меня тоже есть эта неприличная штука, kintir?
* * *В Сомали, как и во многих странах Африки и Ближнего Востока, маленькие девочки становятся «чистыми», после того как им сделают обрезание. Никак по-другому не назовешь эту процедуру, которую обычно проводят в возрасте пяти лет. После того как девочке удалят клитор и малые половые губы – полностью или, в более гуманном случае, просто надрежут или проколют, – прооперированную область чаще всего зашивают, оставляя только небольшую дырочку, через которую сможет просочиться тоненькая струйка мочи. В результате формируется плотный «пояс верности» из зарубцевавшейся плоти. Огромные усилия потребуются для того, чтобы разорвать заживший шрам и заняться с девушкой сексом.
Обычай женского обрезания возник раньше ислама. Не все мусульмане практикуют его, но есть и не мусульманские народы, соблюдающие эту традицию. В Сомали, где почти каждая девочка подвергается обрезанию, делается это во имя ислама. Считается, что иначе девушка будет предаваться разврату, станет одержима демонами и обречет себя на вечные муки. Имамы никогда не отговаривают от такого решения: это сохраняет дочерей непорочными.
Многие девочки умирают во время операции или после от инфекции. Другие осложнения могут вызвать сильнейшие боли, которые порой преследуют женщину всю жизнь. Мой отец был современным человеком и считал этот обычай варварским. Он всегда настаивал на том, чтобы его дочери не подвергались обрезанию. В этом плане он мыслил чрезвычайно прогрессивно. Не думаю, что по тем же самым причинам, но Махад, которому исполнилось шесть, тоже пока не был обрезан.
Вскоре после моей первой драки в медресе бабушка решила, что нам пора пройти процедуру очищения. Отец сидел в тюрьме, мама надолго уезжала, но бабушка была готова проследить за соблюдением старинных обычаев.
Договорившись обо всем, бабушка была радостной и доброй до самого конца недели. В назначенный день она накрыла в своей комнате роскошный стол, и к нам в гости пришло много женщин, знакомых и незнакомых. Я не понимала, что происходит, но видела, что в доме царит праздничная атмосфера, и знала, что нас – всех троих – ждет очищение. Меня больше не будут дразнить kintirleey.
Первым пошел Махад. Меня вывели из комнаты, но через некоторое время я проскользнула обратно к двери и стала смотреть. Махад положил голову и руки бабушке на колени, а сам лежал на полу, и две женщины сжимали его широко раздвинутые ноги, между которыми возился, склонившись, какой-то странный человек.
В комнате было тепло, чувствовался запах пота и аромат благовоний. Бабушка шептала на ухо Махаду: «Не плачь, ты запятнаешь честь своей матери. Эти женщины будут рассказывать о том, что видели здесь. Стисни зубы». Махад не издал ни звука, но по его лицу, искаженному гримасой боли, текли слезы, и он сжимал зубами бабушкин платок.
Я не видела, что делал незнакомец, но заметила кровь и испугалась.
Следующей была я. Бабушка покачала головой и сказала: «Как только этот длинный kintir уберут, вы с сестрой станете чистыми». По словам и жестам бабушки я догадалась, что этот ужасный kintir когда-нибудь станет настолько длинным, что будет болтаться у меня между ног. Бабушка обняла меня и уложила так же, как Махада. Две другие женщины развели мои ноги в стороны. Мужчина – вероятно, специалист по традиционному обрезанию, из клана кузнецов, – взял ножницы. Другой рукой он сжал меня между ног и стал щупать наподобие того, как бабушка доила козу. «Вот он, вот он, kintir», – подсказала одна из женщин.
Ножницы опустились, отрезая мой клитор и внутренние половые губы. Я услышала звук, похожий на тот, с каким мясник срезает жир с куска туши. Резкая боль неописуемой силы пронзила меня между ног, и я взвыла. Потом меня стали зашивать: длинная грубая нить, неловко протянутая сквозь кровоточащие внешние губы; мои громкие, отчаянные крики протеста; успокаивающие слова бабушки: «Это всего один раз в жизни, Айаан. Будь сильной, он уже почти закончил». Потом мужчина перекусил нитку зубами.
Вот все, что я помню об этом.
В память врезались крики Хавейи, от которых кровь стыла в жилах. Хотя она была младшей из нас – ей было четыре, мне пять, Махаду шесть, – Хавейя, похоже, боролась больше всех. А может, женщины уже устали и не смогли удержать ее, но мужчина сделал несколько страшных порезов у нее на бедрах, шрамы от которых остались потом на всю жизнь.
