День независимости - Форд Ричард
– Чао, – подсказывает Пол. Меня он не услышал. – Чао. Как быстро они все забывают.
И он выбирается из машины, готовый войти в «Зал».
Оказавшись внутри, мы с Полом бродим, как пропащие души, заплатившие пять баксов за вход в чистилище (я наконец перестал хромать). Продуманная широкая современная лестница, к которой направляют посетителей лиловые заградительные шнуры, приводит нас на уровень 3, посвященный краткой истории баскетбола. Воздух здесь сверхъестественно чистый и холодный, как в Номе (это чтобы отбить у посетителей охоту задерживаться надолго), все перешептываются, будто на похоронах, освещение приглушенное, отчего сразу бросаются в глаза длинные проходы между ярко освещенными саркофагами, где покоятся – под стеклом, пробить которое может лишь ракета с кучей боеголовок, – экспонаты. Здесь имеется кратенькая биография Нейсмита[73] (оказывается, он был канадцем!), а рядом с ней копия нацарапанного стариной Доком генерального баскетбольного плана: «Придумать игру для спортивного зала». (И он ее придумал.) Далее следует подборка черно-белых фотографий Форреста «Фога» Аллена[74], столь полюбившегося «Джейхоксам» двадцатых годов волшебника классной доски, затем копия «оригинальной» корзинки из-под персиков – ну и повсюду виднеются благодарности, обращенные к Юношеской христианской ассоциации. На стенах висят бесценные старые зернистые фотографии игры: далеко не спортивного вида тощие белые юноши, перебрасываются мячом в мрачноватых залах с проволочной сеткой на окнах, а с темных стропил свисают две сотни старых спортивных фуфаек – ни дать ни взять дом с привидениями.
Несколько непоседливых семейств заходят в «Театр игры», Пол уклоняется от этого, удрав в отхожее место, а я наблюдаю сквозь дверной проем «театра», как перед нашими голодными глазами разворачивается под записанные на настоящем матче звуки история баскетбола.
Проведя здесь минут восемь, мы быстро спускаемся на уровень 2, вмещающий примерно то же самое, но более современное и узнаваемое, – по крайней мере, мной. Пол проявляет мимолетный интерес к баскетбольным кроссовкам Боба Ленье[75] (размер 22), к сделанной из красной и желтой пластмассы модели человеческого колена (еще не покореженного игрой) и к фильму, который крутят в другом, похожем на планетарий, зальце. Этот, отчасти сгущая краски, рассказывает о том, как неестественно высоки баскетболисты и что они «умеют делать с мячом» – в противоположность нам, недомеркам, всю свою жизнь страдающим от нашей бесталанности. В определенном смысле это действительно святилище, назначение коего – внушить обыкновенному человеку, что он ничего не значащий профан, против чего Пол, по-моему, не возражает. («Винс», должен сказать, более гостеприимен.)
– Мы играли в лагере, – вяло сообщает он, когда мы останавливаемся у входа в амфитеатр и смотрим, как на завораживающем кубе из четырех экранов огромные, мускулистые, чернокожие мужчины в формах различных команд вбивают мяч за мячом в корзину за корзиной, к восторженному изумлению аплодирующих им дилетантов.
– И ты был центровым? – спрашиваю я. – Или атакующим защитником? Может быть, капитаном команды или форвардом?
Меня радует возможность поговорить с ним на любую безопасную тему, хоть я смотрю на его шорты, майку, на редковолосую голову и ничто из этого мне не нравится. Он кажется мне ряженым.
– Я плохо прыгаю, – совершенно серьезно отвечает Пол. – И бегаю. И бросаю плохо, к тому же я левша. Да и победа моей команды мне по барабану. В общем, не гожусь я для этого дела.
– Ленье был левшой, – говорю я. – И Рассел.
Возможно, Пол не знает, кто они, хотя обувь их только что видел. Набившаяся в амфитеатр публика издает низкое, благоговейное «Оооо». Несколько остановившихся рядом с нами мужчин с мальчиками заглядывают внутрь, рассаживаться там им не хочется.
– Так или иначе, мы играли не ради победы, – говорит Пол.
– А ради чего же? Развлечения?
– Тэрра-пии, – отвечает он, пытаясь обратить все в шутку, хотя никакой ироничности я в нем не замечаю. – Некоторые ребята вечно забывали, для чего человеку рот, некоторые говорили слишком громко, с некоторыми случались припадки, а это плохо. А если мы играли в баскетбол, даже в самый дурацкий, им на время становилось лучше. После каждой игры мы «делились мыслями», так и мысли у них становились лучше. Хотя бы на какой-то срок. Правда, у меня не становились. Чак тоже играл в баскетбол в Йеле.
Кулаки Пола засунуты в карманы шортов, он смотрит в потолок, примерно такой же, как на современном заводе, темноватый, с металлическими балками, фермами, стропилами, трубками системы орошения, все они выкрашены в черный цвет. Баскетбол, думаю я, это национальное развлечение постиндустриальной Америки.
– И хорошо играл? – позволяю себе спросить я.
– Не знаю, – отвечает Пол, принимаясь ковырять пальцем в своем замшелом ухе и кривя рот, совершенно как деревенский жлоб.
Из зала доносится второе «Оооо», более громкое. Какая-то женщина вскрикивает: «Да! Богом клянусь! Смотрите!» Не знаю, что она такое увидела.
– Тебе известно, что существует только одна вещь, которую ты можешь делать на свой, поистине уникальный, манер, и общество повлиять на него никоим образом не способно? – говорит Пол. – Мы до этого в лагере додумались.
– Пожалуй, нет.
Люди, остановившиеся рядом с нами, начинают расходиться.
– Это чихание. Если ты чихаешь с каким-нибудь мудацким вывертом, да еще и громко, так что люди, которые сидят рядом с тобой в кино, начинают злиться, им остается только терпеть. Никто не может сказать: «Чихай по-другому, козел».
– От кого ты это услышал?
– Не помню.
– Тебе это странным не кажется?
– Кажется.
Взгляд его понемногу перемещается с потолка, но не на меня. Палец вылезает из уха. Ему уже стало стыдно и за утрату им ироничности, и за то, что он ребенок.
– Ты разве не знаешь, что в старости именно это и случается? Каждый позволяет тебе делать все, что ты захочешь. И если кому-то твои поступки не нравятся, он просто не показывает этого.
– Звучит заманчиво, – говорит Пол и улыбается совсем по-настоящему, как будто мир, где тебя оставляют в покое, это музейный экспонат, который ему хотелось бы увидеть.
– Может быть, – говорю я. – Может быть.
– Какая часть автомашины остается самой недопонятой? – Настороженный опасностями, коими чреват мой глубокомысленный тон, Пол изготовился прервать серьезный разговор.
– Не знаю. Воздушный фильтр, – отвечаю я, и тут в амфитеатре заканчивается фильм о бросках сверху. Обещанной фанерной фигуры Долговязого Уилта я так и не увидел.
– Почти попал, – серьезно кивает Пол. – Это шипованная шина. Ты не ценишь ее по достоинству, пока она тебе не понадобится, но тогда уже бывает слишком поздно.
– Но почему же это делает ее недопонятой? Почему не сказать «недооцененной»?
– Так это одно и то же, – говорит он, трогаясь с места.
– Понятно. Возможно, ты и прав.
И мы направляемся к лестнице.
На уровне 1 расположены: переполненный людьми магазин сувениров, маленький зал, посвященный спортивным медиа (для меня он представляет нулевой интерес), настоящая спортивная раздевалка (тоже экспонат), зал торговых автоматов плюс разного рода хитроумные экспонатики, которые можно потрогать руками, – эти пробуждают в Поле умеренный интерес. Я решаю, прежде чем мы отправимся дальше, позвонить Салли. Правда, неплохо было бы заглянуть в здешний буфет, но покамест я отправляю туда Пола, и он уходит новоприобретенной тяжелой, ковыляющей, сопровождаемой помахиванием руками походочкой, которая мне страшно не нравится, уходит к торговым автоматам буфета с моими деньгами (собственные его предназначены, по-видимому, для каких-то иных целей – может быть, выплаты выкупа тем, кто его похитит) и с моим распоряжением принести «чего-нибудь вкусного».
