День независимости - Форд Ричард
Возможно, сейчас я услышу, что мне совсем и не следовало предпринимать самую трудную за всю мою взрослую жизнь попытку приспособиться к тому, что меня окружало (ах, если бы я был ясновидцем). А это худшая новость, какую только можно сообщить человеку, и у меня уже руки чешутся – влепить Энн смачную оплеуху.
– Я не хотела выходить за тебя, – она продолжает качать головой, хоть и с меньшей силой, – мне просто нужно было уехать оттуда, вот и все. Ты когда-нибудь задумывался о том, почему мы разошлись?
Она бросает на меня короткий, косой взгляд – неприятно напоминающий взгляд Салли. Я предпочел бы не копаться сейчас в прошлом, а заняться будущим или хотя бы настоящим, в котором ориентируюсь лучше всего. Впрочем, сам виноват, нечего было лезть к Энн с щекотливой темой супружества, о нем и упоминать-то не следовало.
– Насколько мне известно, – честно и прямо отвечаю я, – потому, что умер наш сын, а мы с тобой попытались справиться с этим и не смогли. Потом я на время ушел из дома, обзавелся кой-какими подругами, а ты подала на развод, не желая меня больше видеть.
Произнося это, я не без опаски поглядываю на нее – как будто такое описание нашей тогдашней жизни равносильно утверждению, что все картины Гойи вполне могла написать одна бабуся из Де-Мойна.
Энн кивает, словно стараясь разложить услышанное от меня по полочкам своего разума.
– Я развелась с тобой, – медленно и педантично сообщает она, – потому что ты мне не нравился. А не нравился ты мне потому, что я тебе не верила. Как по-твоему, ты хоть раз в жизни сказал мне правду, полную правду?
Не глядя в мою сторону, она постукивает пальцами по своему голому бедру. (Такова вечная тема ее жизни: поиски правды и поражение правды в битве с непредвиденными обстоятельствами, которые чаще всего олицетворяет ваш покорный слуга.)
– Правду о чем? – спрашиваю я.
– О чем угодно, – сухо отвечает она.
– Я говорил, что люблю тебя. Это была правда. Говорил, что не хочу развода. И это была правда. Чего же тебе еще?
– Еще было много важных вещей, существования которых ты не признавал. Но вдаваться в это сейчас нет смысла.
И Энн снова кивает, словно ратифицируя последнее свое заявление. Однако в ее голосе слышится неожиданная печаль и даже дрожь сожалений, и сердце мое взбухает, горло перехватывает, и на долгий, мучительный миг я утрачиваю способность произнести что-либо. (Прискорбный промах: Энн смятена и подавлена, а я ничего ей сказать не могу.)
– Одно время, – немного оправившись, продолжает она очень, очень мягко и осторожно, – на самом деле долгое, я сознавала, что в конечном счете верить друг другу мы с тобой не можем. Но оно было и неплохо, потому что мы оба пытались исправить это. А затем я вдруг почувствовала, что все безнадежно, что ты просто не веришь в само существование правды. Хотя от меня ты только ее и слышал.
Энн всегда подозревала, что другие люди счастливее, чем она, другие мужья любят своих жен сильнее, что они ближе друг другу – ну и так далее. Вероятно, в современной жизни такое и встречается, однако к нам не относится. Но сейчас она выносит запоздалое, окончательное суждение о нашей с ней древней истории: почему любовь не оправдала ожиданий, почему жизнь разбилась на множество кусочков, которые легли таким странным узором, и кого следует в этом винить. Меня. (Отчего именно сейчас, я не знаю. Как все еще не знаю, о чем она говорит.) И внезапно во мне возникает столь острое желание положить ладонь на колено Энн – а вдруг это утешит ее? – что я так и делаю: опускаю ладонь на ее колено в надежде дать ей утешение.
– Можешь ты назвать конкретную причину? – мягко спрашиваю я. – Женщины? Какие-то мои мысли? Или мысли, которые ты во мне заподозрила? Или какие-то изменения в твоих чувствах ко мне?
– Не было никакой конкретной причины, – страдальчески отвечает она. И замолкает. А затем: – Давай лучше поговорим о купле-продаже домов. Вот в этом ты силен. – Энн обращает на меня неприятный, оценивающий взгляд. Снять со своего гладкого колена мою теплую, влажную ладонь она не потрудилась. – Я просто нуждалась в искреннем человеке. А ты таким не был.
– Да черт подери, я искренен! – восклицаю я. Потрясенно. – И стал лучше. Лучшего ты не встретишь. А и встретишь, так не признаешь.
– Я начала понимать, – говорит она, словно и не услышав меня, – что тебя там просто не было, никогда. Начала задолго до смерти Ральфа и после нее понимала тоже.
– Но я любил тебя, – отвечаю я, внезапно разозлившись до чертиков. – Я хотел остаться твоим мужем. Какая еще тебе требуется правда? Больше мне сказать нечего. Потому что это и было правдой. Господи, да в любом человеке можно откопать кучу такого, чего ты узнать не сможешь – на твое же счастье. И в тебе тоже, и это не имеет никакого значения. И потом – где это меня, черт возьми, не было?
– Не знаю. Там, где ты сейчас. В Хаддаме. Я просто хотела, чтобы все стало ясным и определенным.
– Я искренен! – выкрикиваю я, и меня снова одолевает желание дать ей плюху, пусть только и по колену. – Ты из тех, кто думает, что Бог кроется лишь в деталях, а не отыскав всех нужных деталей, приходят к выводу, что жизнь их пошла к чертям собачьим. Ты выдумываешь всякие штуки, которых просто не существует, а потом начинаешь волноваться – почему же у тебя таких нет? Что бы они собой ни представляли. И упускаешь те, которые существуют. Послушай, а может быть, все дело в тебе? Может быть, есть такая правда, и не одна, которую нельзя передать словами, может быть, правда заключена в том, чего тебе хочется меньше всего, а может быть, ты просто ни во что толком не веришь.
Я снимаю руку с колена, мне больше не хочется быть ее утешителем.
– Не стоило нам затевать этот разговор.
– Так ведь ты же его и затеяла! Еще ночью, когда распространялась насчет «выглядеть» и «быть», как всемирный эксперт по бытию. Тебе просто хотелось чего-то другого, вот и все. Чего-то недоступного там, где мы находились.
Конечно, она права, затевать этот разговор нам не стоило, ведь это всего-навсего спор, какой любые пары могут вести, могли вести, уже вели и, несомненно, ведут сейчас по всей стране, дабы отметить, как полагается, начало праздников. К нам двоим он, по сути дела, никакого отношения не имеет. В определенном смысле нас, взятых в совокупности, просто не существует.
Я окидываю взглядом длинную веранду, большую лужайку и огромный синий дом, где сидят, как в тюрьме, мои дети, возможно потерянные для меня навсегда. Чарли на свою верандочку так и не вернулся. Чем он там, по-моему, должен был заниматься – поглощать свой этический завтрак под этическим солнышком, пока мы двое бранились вдали от него, вне пределов слышимости? Скорее всего, я кругом не прав. Ничего я о нем не знаю и мог бы быть подобрее к нему.
Энн еще раз покачивает головой, без слов. Она спускается с перил, приподнимает подбородок, проводит пальцами по волосам – от виска к затылку – и бросает быстрый взгляд в зеркальное окно, словно увидев за ним кого-то идущего к нам, – да она и увидела: нашего сына, Пола. Наконец-то.
– Прости, – говорю я. – Прости, что доводил тебя, когда мы были женаты, до белого каления. Знай я, что так получится, ни за что на тебе не женился бы. Наверное, ты права, я полагаюсь только на видимость, которую сам же и создаю. В этом моя беда.
– Я думала, что ты понимал, о чем я думала, – негромко отвечает она. – Может быть, в этом – моя.
– Я пытался. Как и следовало. Я тебя очень любил в то время.
– Некоторые вещи просто случаются, и потом ничего уже не поправишь, так? – говорит она.
– Нет, потом нет, – отвечаю я. – Потом ничего поправить нельзя.
И это все – по существу и окончательно.
– А чего у вас рожи такие вытянутые? – спрашивает Пол нас с матерью.
Он уже вышел, ухмыляясь, на веранду и кажется мне ужасно похожим на мальчишку-убийцу, которого я видел этой ночью в Риджфилде, – та же приверженность идее полной невезухи, как у приговоренного, который сидит в камере смертников. И, к моему удивлению, он пополнел, хотя и подрос немного, брови у него теперь густые, взрослые, еще больше схожие с мамиными, а кожа так себе, бледная. Всего месяц назад он выглядел совсем иначе и сегодня отнюдь не похож (а может, не был и тогда) на маленького, доверчивого мальчика, что держал в Хаддаме голубей. (Как может все столь быстро меняться?) У него новая стрижка, довольно глупая, торчащие вверх волосы кажутся словно склееными, а разбитое, стянутое окровавленной нашлепкой ухо так и лезет в глаза. Изменилась и походка: ноги в великоватой обувке он переставляет косолапо, шаркая, и перемещается, ссутулясь, немного бочком, – по-видимому, так Пол пытается придать человеческий облик отвлеченной идее снисходительного неодобрения всего, что попадается ему на глаза (результат стресса, тут и сомневаться нечего). И вот он просто стоит перед нами, его родителями, ничего не предпринимая. Лишь ухмыляется, даже и не желая ничего предпринимать, разве что показать себя таким, каким он нам не нравится, – мальчиком, который постарался понизить свой коэффициент умственного развития или подумывает о его понижении.
