День независимости - Форд Ричард
– Ну еще бы. Иногда мы и до Флориды добирались. А однажды поехали в Норфолк и на обратном пути посетили Большое Унылое болото.
Вообще говоря, она это знала да забыла.
– Оно и вправду унылое?
– Абсолютно. – Я улыбаюсь ей, как коллега коллеге, поскольку мы такие и есть.
– И вы с отцом всегда хорошо ладили? – Смотрит она не на меня, а вниз, на лужайку.
– Всегда. Мать с нами не ездила, и потому вели мы себя паиньками. Втроем было бы сложнее.
– Женщины любят портить мужчинам жизнь, – говорит Энн.
Мы с ней утопаем в больших плетеных креслах – зеленых, с подушками, украшенными сложным узором из лилий. Энн принесла на веранду старинный, янтарного стекла кувшин с ледяным чаем, приготовленным Клариссой, которая изобразила на запотевшем кувшине толстощекую радостную рожицу. Чай, стаканы и оловянное ведерко со льдом стоят на низком, по колено, столике, а мы, оба, ждем Пола, вставшего сегодня поздно и все еще разминающего кости. (Наш вчерашний задушевный разговор – в телефонной будке «Винса» – никаких благодушных следов явно не оставил.)
Энн ерошит пальцами, точно гребешком, густые, по-спортивному коротко остриженные, недавно выкрашенные в светлые тона волосы, золотистые локоны словно светятся изнутри – красиво. На ней белые шорты для гольфа, недешевая на вид безрукавка, землистая, темно-серая, свободная, наполовину скрадывающая ее груди, и желтовато-коричневые, с кисточками мокасины, в которых ее босые загорелые ноги выглядят особенно длинными и крепкими. Глядя на них, я ощущаю низкотемпературное эротическое шевеление, и оно порождает во мне довольство, коего я сегодня ощутить не рассчитывал, – тем, что я пока жив. Я еще в прошлом году отметил, что замечательная попа Энн немного расширилась, а плоть над коленями и локтями чуть-чуть обвисла. Насколько я понимаю, ее вечное напряженное девичество (мне оно никогда особо не нравилось) стало сходить на нет, уступая место более мягкой, женственной, но во всех отношениях более значительной и притягательной зрелости, которая безмерно меня привлекает. (Я мог бы и сказать ей об этом, будь у меня время подробно объяснить, чем она мне по душе, но взгляд мой падает на претенциозно простое золотое кольцо, подаренное Чарли, и эта идея тут же представляется мне нелепой.)
Подождать Пола в доме она меня не пригласила, впрочем, я и сам решил держаться подальше от застекленной, нагоняющей на меня тоску «общей комнаты», которую вижу сквозь высокие зеркалистые окна рядом со мной. Чарли, разумеется, установил там старинный телескоп с массой бронзовых прибамбасов, награвированными логарифмическими градуировками и лунными фазами – нисколько не сомневаюсь, что в него можно, если взбредет такая идея в голову, и лондонский Тауэр разглядеть. За окнами различается также белый, как привидение, зверюга – концертный рояль, – а рядом с ним изысканный нотный пюпитр; холодными зимними вечерами Энн и Кларисса почти наверняка услаждают Чарли дуэтами Мендельсона. Мне даже думать об этом противно.
По правде сказать, один раз я посидел там в ожидании детей, которых собирался свезти на рыбоподъемник в Саут-Хэдли, – прождал почти час, перелистывая обнаруженные на кофейном столике книги («Классические гольфовые лунки», «Эротические надгробия», «Хождение под парусом»), и добрался в конце концов до пронзительно розового рекламного листка женской клиники Нью-Лондона, который зазывал желающих на семинар по совершенствованию постельных навыков, бумажка эта мгновенно вогнала меня в панику. Нет уж, лучше посидеть на веранде, здесь я, в самом худшем случае, почувствую себя старшеклассником, беседующим в ожидании своей девушки, с ее болванами-предками.
Энн уже объяснила, что вчера все было намного хуже, чем я думал, хуже услышанного мной от нее прошлым вечером, когда она заявила, что «быть» и «выглядеть» для меня – одно и то же (когда-то так и было, теперь – нет). Я узнал, что Пол не только поуродовал бедного Чарли уключиной от его же собственного дурацкого ялика, но и объявил своей матери – в той самой гостиной, куда я не захотел соваться, и в присутствии израненного Чарли, – что ей «необходимо» избавиться от «сраного Чака». А затем выскочил из дома, запрыгнул в мамин «мерседес», на бешеной скорости рванул с подъездной дорожки на Свэлоу-лейн (водительских прав у него, между прочим, нет), не вписался в первый же поворот и вмазался боком в двухсотлетнюю рябину на участке соседа (адвоката, разумеется). Сам Пол ударился лбом о руль, получил по морде подушкой безопасности и рассек ухо – пришлось везти его в Олд-Сейбрук, в травматологию, чтобы наложить швы. Ровно через миг после аварии на месте ее объявился Эрик из «Агассиса» – тот самый, что и меня сегодня едва не задержал, – и отвез Пола домой. Полицию не вызывали. Несколько позже, по возвращении из травмопукнта, Пол снова покинул дом, на сей раз пешком, а вернулся после наступления темноты (Энн слышала, как он лаял у себя в комнате).
Разумеется, она позвонила доктору Стоплеру, который умиротворенно сообщил ей, что медицинская наука чертовски мало знает о том, как наше сознание взаимодействует с нашими мозгами, одна ли это пампушка, две ли ее составные части или пампушки совершенно разные, дополняющие одна другую (что-то вроде сцепления в автомобиле). Впрочем, семейные неурядицы всегда чреваты для ребенка душевными расстройствами, а насколько ему известно, у Пола имеются все потребные для таковых предпосылки: смерть брата, развод родителей, отсутствие отца, два серьезных, происшедших до полового созревания переезда (да еще и Чарли О’Делл в виде отчима).
Однако же он готов был признать, что во время майской оценочной беседы с Полом – перед его отправкой в оздоровительный лагерь «Гормикс» – мальчик заниженной самооценки отнюдь не продемонстрировал, равно как и самоубийственных наклонностей, и неврологических дисфункций; не проявил (тогда) «оппозиционности», резкого падения коэффициента умственного развития и каких-либо поведенческих расстройств – то есть склонности поджигать дома или убивать птичек у него не наблюдалось. Собственно говоря, сказал доктор, Пол выказал «реальную склонность к состраданию и достойное умение поставить себя на место другого человека». Однако обстоятельства способны изменяться за одну ночь; Пол вполне может обзавестись – вот прямо в эту минуту – любым и каждым из перечисленных недугов и намертво забыть о какой бы то ни было сострадательности.
– Если честно, он меня достал, – говорит Энн. Она стоит в точности там, где я впервые увидел ее сегодня, и смотрит поверх перил веранды на сверкающее полотнище воды, на выступающие из густой зелени фасады маленьких белых домов, подсвеченных солнцем. Я снова украдкой окидываю одобрительным взглядом ее осязаемую – без утраты сексуальной своеобычности – женственность. Губы Энн кажутся мне пополневшими, словно она «нарастила» их. (Хирургические причуды подобного рода распространяются по сообществам состоятельных людей, точно мода на новые кухонные приборы.) Энн почесывает носком туфельки изнанку мускулистой икры, вздыхает.
– Ты, возможно, и не знаешь, как здорово тебе повезло, – говорит она после недолгого молчания.
Я отвечать не собираюсь. Тщательное рассмотрение того, какой я везунчик, может слишком легко привести к новому обсуждению моих злодеяний по части «быть/выглядеть», а там и к возможности того, что я трус или врун – если не хуже. Я потираю нос; пальцы мои все еще пахнут мертвым граклом.
Энн оборачивается ко мне, неуютно сидящему на лилейной подушке:
– Ты не согласился бы повидаться с доктором Стоплером?
– В качестве пациента? – заморгав, осведомляюсь я.
– В качестве родителя, – отвечает Энн. – if пациента.
– Я ведь не в Нью-Хейвене живу, – говорю я. – Да и к мозгоправам особого почтения не питаю. Они просто-напросто стараются заставить нас вести себя так же, как все прочие.
– На этот счет можешь не волноваться. – Она смотрит на меня, точно выведенная из терпения старшая сестра. – Просто я думаю, что если мы с тобой или, может быть, мы с тобой и с Полом навестим его, нам вдруг да и удастся что-то поправить. Вот и все.
