День независимости - Форд Ричард
На понедельник здесь, похоже, ничего экстравагантного не планируется. Несколько фонарных столбов украшены обвислыми флагами, у входа в скобяной магазин выставлен щит, рекламирующий грабли-мотыгу. Несколько заведений вывесили красно-белые флаги с кленовым листом, свидетельства каких-то стародавних связей с Канадой, – надо полагать, году в 57-м сообщество жителей Монткалма[65] мягко, хоть и немотивированно исторгло из себя группу злополучных белых поселенцев, которые осели здесь, навсегда оставив в сердцах местных жителей чувство «Канадские деньги – это да». А в витрине парикмахерской красуется всего лишь табличка: «Не пора ли подстричься, а?» Вот и все. Дип-Ривер словно говорит: «Мы обосновались здесь так давно (1635), что дух истинной, целокупной независимости стал для нас воздухом, коим мы дышим каждодневно. Молча. Поэтому многого не ожидайте».
Я сворачиваю к реке и еду по обсаженной деревьями Селден-Нек-лейн, упирающейся в еще гуще засаженную лаврами Брэйнард-Сеттлмент-Хаус-Уэй, а та, изгибаясь и сужаясь, понемногу перетекает в Свэлоу-лейн с ее падубами и гикори, улицу, на которой стоит тонкий кедровый столбик с почтовым ящиком Энн, Чарли и двух моих детей, – на нем темно-зелеными буквами написано: «ХОЛМ». От столбика уходит под неведомые мне деревья засыпанная грубым гравием дорога – всякому, кто проезжает мимо, она внушает мысль о расположенном в конце ее первоклассном и, возможно, не очень гостеприимном доме: здесь живут люди, которых ты не знаешь.
За время, что потребовалось мне, дабы покинуть городок и добраться до этого лесистого прибежища богачей, в висках у меня возникло некое неприятное стеснение, шея затекла, а в груди словно набухла какая-то ткань. Я слишком много выпил вчера у Салли, слишком долго ехал сюда, отдал слишком много драгоценного времени тревогам по поводу Маркэмов, Мак-Леодов, Теда Хаулайхена и Карла Бимиша и слишком мало – мыслям о сыне.
Хотя, разумеется, истинная и язвящая правда кроется в том, что я вот-вот увижу мою бывшую жену, жизнь у которой теперь получше прежней, увижу моих осиротевших детей, резвящихся на просторных лужайках их фешенебельной обители; я могу даже, несмотря ни на что, поучаствовать в унизительной, мучительной беседе с Чарли О’Деллом, которого предпочел бы связать по рукам и ногам и оставить у воды на съедение ракам. Кто бы тут обошелся без стеснения в висках и набухания в груди? Удивительно, что меня еще и похлеще не прихватило.
К низу почтового ящика прикреплена табличка, которой я раньше не замечал, – бордовая с зелеными, как сам ящик, словами: «ЗДЕСЬ ПТИЧИЙ ЗАПОВЕДНИК. УВАЖАЙТЕ ЕГО. ЗАЩИТИТЕ НАШЕ БУДУЩЕЕ». Карл обрадовался бы, узнав, что в Коннектикуте виреонам пока ничто не грозит.
А прямо под ящиком лежит на лесной, муравчатой земле птица – то ли гракл, то ли коровий трупиал, – глаза ее крепко склеены смертью, в застывшем оперении кишат муравьи. Я вглядываюсь в нее через стекло и думаю: каждому известно, что птицы умирают. У птиц бывают инфаркты, опухоли мозга, анемия, они страдают от неудач и ударов судьбы, а потом подыхают, совсем как мы, – даже в собственном заповеднике, где никто на них зубов не точит, а все души в них не чают, что бы они себе ни позволяли.
Но помереть здесь? Под птичьей табличкой? Очень странно. И внезапно, мгновенно, в моем стесненном мозгу возникает уверенность: тут не обошлось без моего сына (можете назвать это отцовским инстинктом). К тому же мучительство животных есть один из предупредительных знаков несчастливого детства: протеста души против чужого дома, против Чарли, против прохладных лужаек, утренних туманов, сабо, глиняных теннисных кортов и солнечных батарей, против всего, что не в его власти. (И я не считаю, что виноват в этом только он.)
Не то чтобы я одобрял умерщвление ни в чем не повинных пичуг и подбрасывание их к почтовому ящику в виде предзнаменования скорых несчастий. Такового я совсем не одобряю. Однако, сколь ни малы мои надежды на участие в здешней семейной жизни, я все же верю, что унция своевременного вмешательства способна заменить фунт лекарств. И потому выключаю двигатель, распахиваю дверцу машины и вылезаю на жару – стеснение мозга продолжается, – наклоняюсь, чтобы поднять с земли тусклоперый, полный муравьев трупик, быстро оглядываюсь на Свэлоу-лейн, которая изгибается за мной, скрываясь из виду, и забрасываю его, точно коровью лепешку, в кусты, куда он беззвучно падает, спасая (надеюсь) моего сына хотя бы от одной неприятности, коих, быть может, накопилось в его жизни многое множество.
По давней привычке я быстро подношу пальцы к носу: проверить, не следует ли мне отправиться куда-нибудь – скажем, на заправку «Шеврон» на 9-м шоссе, – чтобы смыть с них запах смерти. И в тот же миг меня объезжает и останавливается передо мной маленькая темно-синяя машина с серебристым номером и серебристой переводной картинкой – полицейский герб с надписью «ОХРАННАЯ ФИРМА “АГАССИС”». (А это еще откуда взялось?)
Из машины выбирается худощавый светловолосый мужчина в синей форме – торопливо, как будто я могу удрать за деревья, – встает за открытой дверцей и смотрит на меня со странной невеселой улыбкой, в которой любой американец признал бы настороженность, надменность, властность и убежденность в том, что от чужаков следует ждать беды. Возможно, он решил, что я воровал почту – буклет десяти CD с записями «регги» или рекламку первостатейных стейков из Айдахо – только для транжир.
Я опускаю руку – увы, пальцы и вправду пахнут смертью, – мышцы шеи напрягаются, натягивая кожу на затылке.
– Здравствуйте, – с чрезмерной веселостью говорю я.
– Здравствуйте! – отвечает молодой человек и кивает в знак согласия неизвестно с чем. – Что тут происходит?
Я лучезарно улыбаюсь – мне, человеку кристальной честности, бояться решительно нечего.
– Я всего лишь еду к О’Деллам. Путь был долгим, вот я и надумал ноги размять.
– Отлично, – произносит он и тоже улыбается, но с холодным безразличием.
Взгляд у него острый, и при всей его худощавости он несомненно владеет любыми необходимыми, убийственными боевыми искусствами. Огнестрельного оружия я не вижу, зато вижу микрофон, который позволяет ему разговаривать, обращаясь к своему плечу, с кем-то находящимся в другом месте.
– Так вы знакомы с О’Деллами? – бодро осведомляется он.
– Да. Конечно.
– Прошу прощения, а что это вы бросили туда, за деревья?
– Птицу. Это была птица. Мертвая.
– Ладно, – говорит полицейский и смотрит в ту сторону – так, точно надеется разглядеть мертвую птицу, что невозможно. – А где вы ее взяли?
– Она, наверное, врезалась в боковое зеркальце машины и застряла за ним. Я обнаружил ее, только когда дверцу открыл. Это был гракл.
– Понятно. Как вы ее назвали? (Похоже, он думает, что если подвергнуть меня допросу, то я начну путаться в показаниях.)
– Гракл, – отвечаю я так, точно само это слово способно вызвать юмористическую реакцию, каковой, однако, не наблюдается.
– Знаете, здесь заповедник дикой природы. И охотиться запрещено.
– Никто и не охотился. Просто избавился от птицы – не возить же мертвую за зеркальцем. Решил, что так лучше. Что ей там будет удобнее. – И я тоже бросаю взгляд в сторону кустов.
– Откуда вы приехали? – Его молодые, слабые глаза обращаются к сине-бежевому номеру моей машины и тотчас снова приклеиваются к моему лицу: если я заявлю, что приехал из Оракла, штат Аризона, или из Интернэшнл-Фолс, он сразу поймет, что пора звать подкрепление.
– Из Хаддама, Нью-Джерси. – Интонация моя дает понять: буду рад помочь вам, чем только смогу, а едва добравшись до моего письменного стола, напишу вашему начальству письмо, в котором с похвалой отзовусь о проявленном вами рвении.
– А ваше имя, сэр?
– Баскомб. – Я же ни черта не сделал, мысленно добавляю я, только бросил дохлую птичку в кусты, чтобы избавить всех от неприятностей (хотя, конечно, насчет птички я ему соврал). – Фрэнк Баскомб.
