Среди овец и козлищ - Кэннон Джоанна
– Но за миссис Кризи, видно, не присматривал. Вот и случилось.
Я наблюдала, как между цветками подсолнечника летают толстые шмели. Обследуют каждый цветок, ныряют в самую сердцевину, роются там, что-то ищут, потом появляются на свет божий густо перепачканные желтой пыльцой и опьяненные своим успехом.
И все мне вдруг стало ясно.
– Знаю, чем мы с тобой займемся на каникулах, – сказала я и вскочила на ноги.
Тилли смотрела на меня снизу вверх. Щурясь и прикрывая глаза ладошкой от солнца.
– Чем?
– Будем стараться, чтобы все люди были в безопасности. И попытаемся вернуть миссис Кризи.
– Но как это сделать?
– Пойдем искать Бога, – ответила я.
– Мы? Искать?
– Да, – кивнула я. – Именно мы. И начнем здесь и сейчас, прямо с этой улицы. И я не сдамся, пока мы не отыщем Его.
Я протянула Тилли руку. Подруга ухватилась за нее, и я рывком подняла ее на ноги.
– Ладно, Грейси, – сказала она.
Потом надела свою непромокаемую шапочку и улыбнулась мне.
Дом номер шесть, Авеню
27 июня 1976 года
В понедельник шла программа «Вас хорошо обслужили?», во вторник – «Хорошая жизнь», ну и в субботу – шоу «Игра поколений». Хоть убей, но Дороти не понимала, что смешного находят люди в этом Брюсе Форсайте[13].
Она пыталась устраивать себе нечто вроде тестов во время мытья посуды. Эти занятия отвлекали от того, что произошло в церковном зале, помогали забыть о страшном взгляде Джона Кризи и волне удушья в груди.
Понедельник, вторник, суббота. Обычно ей нравилось мыть посуду. Нравилось ухаживать за садом и ни на чем особо не зацикливаться, но сегодня на оконное стекло давила страшная жара, и ей казалось, что она смотрит на улицу из гигантской раскаленной печи.
Понедельник. Вторник. Суббота.
Она все еще помнила, хоть и не решалась признаться себе в том. Все крутилось вокруг журнала «Радио таймс»[14].
Гарольд страшно раздражался, если она спрашивала его о чем-то не один, а несколько раз.
«Попробуй держать все это в голове, Дороти», – говорил он ей.
Когда Гарольд сердился, раздражение заполняло всю комнату. Такое могло произойти и в гостиной, и в хирургическом отделении. Он был способен заполнить раздражением даже целый супермаркет.
Она изо всех сил старалась не забывать, держать все в голове.
Впрочем, иногда отдельные слова ускользали из памяти. Прятались за другими словами, старались не высовываться, а затем проваливались куда-то в самую глубину сознания, прежде чем она успевала ухватить их.
«Я не могу найти свои…» – начинала она, и Гарольд выстреливал подсказками, точно пулями.
«Ключи?» «Перчатки?» «Кошелек?» «Очки?» И от этого слово, которое она старалась вспомнить, проваливалось еще глубже.
«Мягкие игрушки», – ответила она однажды, желая рассмешить его.
Но Гарольд не развеселился. Он лишь уставился на жену с таким видом, точно она без разрешения вмешалась в чей-то разговор. А потом вышел через заднюю дверь, тихо притворил ее за собой и принялся стричь газон на лужайке. И тишина наполнила комнату с еще большей силой, чем раздражение.
Она сложила кухонное полотенце и повесила на край сушилки.
Гарольд не сказал ни слова с тех самых пор, как они вернулись из церкви. Они с Эриком увели Джона Кризи куда-то – одному Богу ведомо, куда именно – и она даже не осмелилась спросить; а потом сел в кресло и стал читать газету в полном молчании. И обед съел молча. Испачкал соусом рубашку тоже в полном молчании, а когда она спросила, не подать ли ему на десерт мандариновые дольки с молоком «Идеал», отделался коротким кивком.
И когда она поставила перед ним тарелку, он произнес единственную фразу за весь день:
– Персиковые дольки, Дороти.
Это случалось с ней снова и снова. Должно быть, корень зла таился в семье, где-то она об этом читала. Ее мать тоже закончила подобным образом: ее частенько встречали в шесть утра бредущей по улице (почтальон, в ночной рубашке), она совала разные предметы куда ни попадя и потом не могла их найти (домашние тапочки в хлебницу). «Совсем съехала с катушек» – так говорил о ней Гарольд. Она была примерно в возрасте Дороти, когда начала терять разум, хотя Дороти всегда казалось, что «терять разум» – весьма странное выражение. Точно твой разум могли переместить куда-то в другое место, как связку ключей от дома или же джек-рассел-терьера. Скорее всего, в том виновата ты сама, поскольку проявила преступную беспечность.
Через несколько недель ее мать поместили в психиатрическую лечебницу. Все произошло как-то очень быстро.
Это для ее же блага, считал Гарольд.
Он повторял это всякий раз, когда они ее навещали.
Съев персики, Гарольд улегся на кушетку и уснул, хотя как можно спать в такую жарищу, было выше ее понимания. Он все еще находился там, живот вздымался и опускался, когда он переворачивался во сне с боку на бок, храп вторил тиканью кухонных часов, и уже было ясно, чем закончится для них этот день.
Дороти собрала остатки еды, выбросила их в мусорное ведро, крышка которого поднималась при нажатии педали. Единственная проблема потери разума сводилась к тому, что воспоминания, от которых хотелось избавиться, оставались при ней. Воспоминания, от которых действительно хотелось отмахнуться в первую очередь. Ступня стояла на педали, а она все смотрела в мусорное ведро. Неважно, сколько листов бумаги ты исписала, сколько раз перечитала «Радио таймс», неважно, сколько раз повторяла слова, снова и снова пытаясь обмануть людей, – воспоминания, которые отказывались уходить, плотно застряли в голове, а это последнее, чего ей хотелось.
Она полезла в ведро и вытащила застрявшую среди картофельной кожуры жестянку. Тупо уставилась на нее.
– Это персики, Дороти, – сообщила она вслух в пустой кухне. – Персики.
Она почувствовала, что плачет, прежде чем слезы успели навернуться на глаза.
– Проблема в том, Дороти, что ты слишком много думаешь. – Гарольд не отводил глаз от экрана телевизора. – А это вредит здоровью.
Вечер немного укротил солнце, гостиная наполнилась золотистыми отблесками. В них буфет приобрел насыщенный оттенок бренди, остальные отсветы прятались в складках штор.
Дороти смахнула воображаемую пушинку с рукава кардигана.
– Об этом трудно не думать, Гарольд. Особенно с учетом обстоятельств.
– Но тут дело в другом. Она взрослая женщина. Скорее всего, они с Джоном просто поцапались, вот она и ударилась в бега, чтоб преподать мужу хороший урок.
Дороти покосилась на мужа. Свет, падающий из окна, придавал его лицу золотисто-розовый оттенок марципана.
– Надеюсь, ты прав, – пробормотала она.
– Ну, разумеется, прав. – Взгляд Гарольда по-прежнему был прикован к телевизионному экрану, она даже видела, как мелькают отблески в его глазах при смене картинки.
Показывали «Сделку века»[15]. Ей следовало бы хорошенько подумать, прежде чем отрывать Гарольда от созерцания Николаса Парсонса. Она могла бы попытаться продолжить разговор во время перерыва на рекламу, но слов на ум приходило слишком много. Так и рвались наружу.
– Дело в том, что я видела ее. За несколько дней до исчезновения. – Дороти откашлялась, хотя до этого говорила вполне звонко. – Она заходила в дом номер одиннадцать.
Гарольд в первый раз за все это время посмотрел на жену:
– Тогда ты мне ничего не сказала.
– Ты не спрашивал, – отозвалась она.
– Интересно, что ей там понадобилось? – Он резко развернулся, очки упали с подлокотника кресла. – И что они могли сказать друг другу?
– Понятия не имею. Но ведь это не просто совпадение, верно? Она точно говорила с ним, а через несколько дней после этого вдруг исчезла. Должно быть, он сказал ей что-то такое…
Гарольд смотрел в пол, Дороти ждала, когда он разделит ее опасения. Из стоявшего в углу телевизора доносился громкий смех, заполняя всю гостиную.
