Неверная - Али Айаан Хирси
Сестра прятала таблетки. У нее начались галлюцинации и бред. Она считала себя проклятой. Как-то раз поздним вечером она взяла такси из Неймегена до Эде, чтобы повидаться с Хасной, сомалийской беженкой, которая там жила. Хасна заплатила таксисту и уложила ее спать, но на следующее утро Хавейя взяла маленькую дочку Хасны на руки и отказывалась положить ее. Она пыталась кормить ребенка грудью; стала считать себя Девой Марией, матерью Иисуса. Хасна позвонила в полицию: иного выхода не было. Полицейские осторожно забрали ребенка и отвезли Хавейю в больницу.
Ее поместили в палату, обитую войлоком, где все было серым и мягким и почти не было света. Некоторое время мне не позволяли видеться с ней. Ее опять стали лечить. Хавейя пришла в себя благодаря лекарствам, но у них оказались побочные эффекты. Она стала дергаться во время ходьбы и активно размахивать руками. Ей продолжали давать таблетки, тогда она стала вялой и вновь погрузилась в депрессию.
Хавейя пролежала в больнице полгода. Я постоянно навещала ее. Как-то раз я застала у нее посетителя – Яссина Муссу Бокора, младшего брата того самого Бокора, который возглавлял в убежище Эде совет старейшин. Этот человек, принц клана Осман Махмуд, вежливо меня поприветствовал. Он пришел справиться о здоровье Хавейи от имени моего отца и всего клана: новости о случившемся дошли и до них.
Через несколько недель в моей квартире раздался телефонный звонок. Трубку снял Марко. Он повернулся ко мне, и я увидела, что у него в глаза стоят слезы. Он сказал: «Айаан, это особый звонок». Я взяла трубку и услышала знакомый мне с детства голос отца.
Я закричала: «Абех! Ты простил меня!» Я даже уронила телефонную трубку. Я кричала, прыгала, даже немного потанцевала по гостиной, прежде чем снова взять трубку.
Отец сообщил мне, что Яссин Мусса Бокор рассказал ему, как я присматриваю за сестрой. Он сказал отцу, что любой мужчина должен гордиться таким ребенком. В этой стране, столь серой, облачной и угнетающей, живет такая исполнительная, трудолюбивая и усердная в учении юная сомалийка. Принц вежливо порекомендовал отцу простить меня.
Голос у него был нежный. Меня переполняла радость; это был один из самых счастливых моментов в моей жизни. Мы не стали обсуждать мое замужество и побег; мы хотели говорить друг с другом только о приятных вещах. Отец рассказал, что снова живет в Сомали – с третьей женой и маленькой дочкой. По его словам, он ни в чем не нуждался, однако своего телефона у него явно не было. Я сказала: «Я хочу тебе звонить, и чтобы ты мог отвечать на мои звонки», – и отправила ему денег, чтобы он поставил себе телефон. С тех пор я звонила отцу минимум раз в месяц. Он говорил, чтобы Хавейя поправилась, нужно молиться Аллаху, но также велел ей пить лекарства.
Состояние Хавейи улучшалось. Ее перевели в отделение долгосрочного пребывания и разрешили уходить по своим делам в течение дня. Я пригрозила, что ее переведут обратно, если она не будет, как положено, возвращаться в больницу на ночь. В течение последующих нескольких недель она, похоже, осознала, что больна. Однажды она сказала: «В своих страданиях человек одинок. Никто никогда не сможет понять, что творится у меня в голове». От ее слов у меня разрывалось сердце. Хавейя настаивала, что болеет из-за того, что живет в Голландии. Вот если бы она уехала, то сразу бы пришла в себя. Я знала, что это чушь. Если бы Хавейя вернулась домой в Найроби, то перестала бы получать лекарства, которые предотвращали эти ужасные психотические приступы.
Когда в июне Хавейю выпустили из больницы, я поселила ее в нашей с Марко квартире в Лангеграхте. Получилось все не слишком хорошо. Она стала крайне непредсказуемой, и все свое время мне приходилось тратить на то, чтобы убедить ее пить таблетки. Марко старался помогать, как мог, но они с Хавейей постоянно ругались: оба были слишком упрямыми. Я разрывалась между переводами, учебой и сестрой, за которой приходилось ухаживать, в моей жизни почти не осталось места для Марко, не говоря уже о друзьях.
Хавейя была твердо намерена уехать домой, в Кению. Она позвонила нашей матери, которая была с ней согласна. Мама сказала мне: «Разумеется, Хавейя сошла с ума в этой кафирской стране. Тебе, Айаан, тоже надо возвращаться домой, пока и ты не свихнулась». Отец, Джоанна и все остальные сказали, что я не имею права мешать Хавейе вернуться домой. В июле она уехала.
Я испытала огромное облегчение, когда вновь смогла сосредоточиться на учебе, хотя и стыдилась признаться себе в этом. Я очень сильно отстала; постоянные поездки в Неймеген отнимали много времени, как и моя работа переводчиком, которая была нужна мне, чтобы содержать Хавейю и посылать деньги маме.
В Лейденском университете мы занимались небольшими группами, но сами занятия могли быть довольно трудными. Преподаватели предлагали нам три-четыре теории о каком-либо абстрактном понятии – харизматическом лидерстве, поддержке революции средним классом или необходимости пропорционального представительства. Затем нас просили проанализировать, нет ли в данных теориях каких-либо пробелов и поддерживают ли их имеющиеся данные. Нам предлагалось сформировывать свои собственные концепции. Если у нас не получалось разработать альтернативную теорию, преподаватели говорили, что мы нелюбознательны и не годимся в ученые. Приходилось все тщательно продумывать, использовать правильную методологию, а иначе то, что мы говорили, считалось пустой болтовней, которой так любят заниматься завсегдатаи пивнушек. Преподаватели советовали нам много читать, в том числе и книги, не входившие в университетскую программу. Я обожала учиться, но выполнять все предъявляемые нам требования было тяжело.
В сентябре 1997 года у меня появилось право подать заявление на получение голландского гражданства. К тому времени я прожила в Голландии уже пять лет. Я с трудом дождалась этого события; на самом деле я подала заявление за несколько месяцев до того, как подошел срок. Голландский паспорт был мне нужен, чтобы путешествовать – как беженке делать это мне было довольно тяжело. К тому же я все еще боялась, что власти узнают о моем обмане и отберут у меня статус. Я думала, что если получу голландское гражданство, то уже ничего не будет мне угрожать. Я была беженкой всю свою жизнь, с тех пор как в возрасте восьми лет покинула Могадишо. Теперь же мне хотелось стать полноправным, активным членом живой демократической системы. Я хотела быть вместе со всеми.
21 августа 1997 года мне пришло письмо: спустя пять лет (с точностью чуть ли не до одного дня) после того, как мне присвоили статус беженца в Лунтерене, королева Голландии приняла мою заявку на получение голландского гражданства. Уже через две недели я могла забрать свой новый паспорт в городском совете Лейдена.
Когда подошла моя очередь, сердце у меня бешено колотилось. «Я за документами на получение гражданства», – сказала я коренастой, светловолосой женщине, сидевшей за столом, и показала ей полученное письмо. Она взглянула на меня и сказала: «Хорошо. Оплатить можете вон там». Кассир принял у меня деньги и отдал взамен мой голландский паспорт. Там были моя фотография и мое имя – Айаан Хирси Али, которое теперь уже казалось вполне нормальным. Не было ни торжественных речей, ни лекции о моих правах и обязанностях. Получение паспорта выглядело самым маловажным из всех событий, происходящих в мире.
По такому случаю мы с Марко устроили вечеринку, на которой я сказала всем: «Я голландка!» Никто не захихикал, но все присутствовавшие поглядели на меня странно. Дело было не в том, что я, чернокожая, объявила себя голландкой – с этим-то как раз не было никаких проблем. Но для этих людей «быть голландцем» не значило абсолютно ничего. Более того, моим друзьям-голландцам, похоже, становилось неловко от символов голландской нации: флага и монархии. Эти вещи словно бы напоминали им о предательских временах, о Второй мировой войне. Национализм для них стоял на одной ступени с расизмом. Никто не гордился тем, что он голландец.
