Перегрузка - Хейли Артур
Еще не кончив говорить, Ним осознал, что в своих обвинениях он зашел слишком далеко: на публичных слушаниях подобная несдержанность каралась, а он забыл об этом, как забыл об очерченных ему “ГСП энд Л” рамках. Возможно, он дал Бердсону основания для возбуждения иска о клевете. Ну и пусть, то, что он сказал, должно было быть сказано, есть предел терпению и благоразумию.
И он продолжил:
— Вы говорили о сорокапроцентной экономии электроэнергии, Бердсон. Это не экономия энергии, а ее потеря, и она будет означать совершенно новый образ жизни, чертовски бедной жизни. О’кей, есть люди, которые говорят, что всем нам следует понизить уровень жизни, что мы живем слишком хорошо, что мы заелись. Может, так оно и есть. Но как бы то ни было, решения об изменениях такого типа должны принимать не энергетические компании вроде “ГСП энд Л”. Мы отвечаем за поддержание такого жизненного уровня, которого хочет большинство, об этом желании общественность заявляет через выборные органы власти. Вот почему мы продолжаем защищать этот уровень, Бердсон, и делаем это в открытую.
Ним остановился, чтобы набрать воздуху в легкие, и член комиссии тут же холодно спросил:
— Вы закончили, мистер Голдман?
Ним повернулся и посмотрел на скамью:
— Нет, господин председатель. Пока я здесь, мне хотелось бы сказать кое-что еще.
— Господин председатель, если бы я мог предложить сделать перерыв… — Оскар О’Брайен явно пытался вызвать огонь на себя.
Ним твердо сказал:
— Я намерен закончить, Оскар. — Он увидел, что кто-то за столом для прессы быстро писал, у официального стенографиста голова тоже была опущена, рука — в движении.
— Сейчас не будет перерыва, — сказал член комиссии, и О’Брайен сел с несчастным видом, передернув плечами.
Бердсон все еще стоял молча, но на лице его появился намек на улыбку. Возможно, он смекнул, что выступление Нима нанесло вред “ГСП энд Л” и помогло “Энергии и свету”.
Хорошо это или нет, подумал Ним, но, зайдя так далеко, он проклял бы себя, если бы вдруг смалодушничал.
Он обратился к члену комиссии и к административному судье, которые смотрели на него с любопытством.
— Все эти слушания, господин председатель, — я имею в виду по этому делу и по другим, ему подобным, — являются бесполезной тратой времени, дорогостоящими спектаклями. Нужны годы, чтобы выполнить то, что вы собираетесь сделать за недели. Те часы, которые вы и мы здесь просиживаем, можно было бы потратить с большей пользой для общества в целом. И в частности, для тех, кто платит и использует электроэнергию, для тех, от имени кого без всяких на то оснований выступает Бердсон. Мы претендуем на то, что все, что мы здесь делаем, имеет смысл и причину, в то время как все мы по эту сторону ограды прекрасно знаем: это не так.
Лицо члена комиссии стало багровым. На этот раз он решительно ударил молотком по столу.
— Это все, что я разрешаю вам говорить на эту тему, и я делаю вам предупреждение, мистер Голдман. Я намерен прочитать стенограмму внимательно и принять меры позднее. — Затем так же холодно обратился к Бердсону:
— Вы закончили спрашивать этого свидетеля?
— Да, сэр. — Бердсон широко ухмыльнулся. — Если спросите меня, то я скажу, что он наступил на собственное гнездо.
Прозвучал удар молотка.
— Я вас не об этом спрашиваю. Оскар О’Брайен снова вскочил. Член комиссии нетерпеливо махнул ему рукой, чтобы он сел, и объявил:
— Объявляется перерыв.
В зале раздался гул возбужденных голосов. Ним посмотрел на О’Брайена, укладывавшего бумаги в дипломат, на судью. Тот покачал головой — не то печально, не то в знак неодобрения — и минутой позже в одиночестве прошествовал к выходу.
Дейви Бердсон присоединился к группе сторонников, которые шумно его поздравляли, и все они вышли смеясь.
Лаура Бо Кармайкл, Родерик Притчетт и еще несколько человек из клуба “Секвойя” рассматривали Нима с интересом, но пошли к выходу, тоже ничего не сказав.
Места прессы быстро опустели, осталась лишь Нэнси Молино, она просматривала свои записи и делала новые заметки. Когда Ним проходил мимо, Нэнси подняла голову и мягко спросила:
— Малыш, о малыш, ты когда-нибудь раскаиваешься в содеянном?
— Во всяком случае, не сейчас, — ответил он. — И уж конечно, не тебе меня исповедовать.
Она покачала головой и лениво улыбнулась:
— А мне и не нужно это. Ты заколол собственного осла. Мужчина, о мужчина! Жди завтрашних газет.
Не ответив, он отошел от нее, а она снова уткнулась в свои записи. Ним был уверен, эта бестия постарается изобразить его в возможно более плохом свете и сделает это с наслаждением. Наверняка это будет похлеще, чем ее репортаж о вертолете в Дэвил-Гейте.
Покидая зал, он чувствовал себя абсолютно одиноким и немало удивился, увидев телерепортеров с мини-камерами, ожидающих его. Он забыл, как быстро визуальные средства массовой информации, если их вовремя предупредить, могут слетаться на скандальную историю.
— Мистер Голдман, — обратился к нему один из телерепортеров, — мы слышали о некоторых вещах, которые вы там сказали. Не повторите ли вы их, чтобы мы могли дать это в “Новостях” сегодня вечером?
Ним сомневался лишь секунду. Ему не следовало этого делать, но крупные неприятности ему уже обеспечены, и ничто из того, что может быть сделано или сказано, не ухудшит его положения. Так почему бы и нет?
— О’кей, — ответил он, — вот как это было. — Он начал говорить с чувством, горячо; камеры заработали.
Глава 14
— С этого момента, — в голосе Эрика Хэмфри слышалась сталь, — ты перестанешь представлять нашу компанию где бы то ни было. Ты не появишься на телевидении или радио. Не будешь давать интервью прессе или отвечать на вопросы репортеров, даже если тебя спросят, сколько времени. Понятно?
— Да, — ответил Ним, — понятно.
Они посмотрели друг на друга через стол президента. Сцена была необычной уже хотя бы потому, что разговор происходил в кабинете Хэмфри, а не в комнате для совещаний, где они с Нимом обычно спорили. Это происходило в полдень на следующий день после вспышки Нима на слушании дела Калифорнийской энергетической комиссией.
— Что касается публичных слушаний, — продолжал Хэмфри, — тебе, конечно, не следует появляться на них. Остальные распоряжения будут сделаны позже.
— Если ты хочешь моего заявления об отставке, Эрик, я могу его написать.
Ним думал об этой возможности целый день. Его уход, решил он, может избавить “ГСП энд Л” от многих затруднений. И потом, ему вовсе не улыбалось работать с кляпом во рту. Его обвинят в гордыне? Пусть. До сих пор общественность к нему относилась неплохо, и он мог рассчитывать на понимание с ее стороны. И еще одно Ним знал наверняка: у него не будет трудностей с получением хорошей работы. Многие руководители предприятий просто подпрыгнули бы от радости, появись у них возможность нанять человека с его знаниями и опытом. Предложения работы были у него и до сегодняшнего дня. С другой стороны, ему не хотелось уезжать из Калифорнии, которую Ним, как и многие другие, считал самым подходящим, самым восхитительным местом для жительства и работы. Кто-то сказал, что все хорошее и все плохое начинается с Калифорнии, и Ним с этой мыслью был согласен всей душой. Возникала также проблема с Руфью, Леа и Бенджи. Захочет ли Руфь поехать, например, в Иллинойс при их отношениях? Вероятно, нет.
— Никто не говорил об отставке, — раздраженно сказал Эрик Хэмфри.
Ним еле сдержал улыбку, неуместную сейчас. Ничуть не обольщаясь на свой счет, он тем не менее знал, что президент его ценит по множеству причин и никакое общественное мнение этой оценки не изменит. Ему изначально отводилась важная роль в планировании, и представительство политики “ГСП энд Л” не входило в его служебные обязанности, в этой роли он начал выступать, в общем-то, случайно. Честно говоря, он был бы рад освободиться от контактов с общественностью, возможно, он еще сможет собраться и продолжить дело. Однако он решил, что в данный момент он не будет действовать опрометчиво.
