Ты кем себя воображаешь? - Манро Элис
Распорядок в кухонном царстве: установленный издавна, загадочный, эксцентричный, отражение самой Фло. Большая кастрюля — в духовке, средняя — под горшком для варки картофеля на угловой полке, маленькая — висит на гвозде у раковины. Дуршлаг — под раковиной. Посудные полотенца, вырезки из газеты, ножницы, формы для выпечки маффинов — все развешано на гвоздях. Стопки счетов и писем — на швейной машине, на полочке у телефона. Можно подумать, что их положили туда день-два назад, но на самом деле они были многолетней давности. Роза наткнулась на собственные письма, вымученно-оживленные. Ложные вестники, ложные нити, протянутые в потерянный период ее жизни.
— Роза уехала, — сказала Фло. У нее появилась привычка в расстройстве или неприятном удивлении выпячивать нижнюю губу. — Роза вышла замуж.
На следующее утро Роза встала и обнаружила на кухне переворот, словно кто-то взял огромную поварешку трясущейся рукой и все перемешал. Большую кастрюлю засунули в щель за холодильником; ложка для вынимания яиц из кипятка лежала вместе с посудными полотенцами, хлебный нож — в кадушке с мукой, сковородку вогнали, словно клин, между трубами под раковиной. Роза сделала Фло овсянку на завтрак, и Фло сказала:
— Вы та женщина, которую послали за мной приглядывать.
— Да.
— Вы не здешняя?
— Нет.
— У меня нет денег вам платить. Кто вас послал, тот пускай и платит.
Фло посыпала свою кашу коричневым сахаром, пока слой сахара не закрыл всю кашу, а потом разровняла его ложкой.
После завтрака она заметила разделочную доску — на ней Роза резала хлеб для тостов.
— Что эта штука здесь делает? Только путается у нас под руками! — веско заявила Фло, взяла доску и прошествовала из кухни — ну, насколько можно шествовать, когда опираешься на две клюки, — чтобы спрятать доску неизвестно где: может, под крышкой скамьи у пианино, а может, под ступеньками заднего крыльца.
* * *Много лет назад Фло пристроила к дому небольшую застекленную боковую веранду. С веранды она могла наблюдать за дорогой — точно так же, как когда-то из-за прилавка в магазине (витрина магазина теперь была заколочена фанерой, старые рекламные надписи закрашены). Впрочем, теперь, когда построили скоростное шоссе, эта дорога уже не была транспортной артерией, связывающей Хэнрэтти и Западный Хэнрэтти. Дорога стала мощеной, с широкими сточными канавами по бокам и новыми газоразрядными уличными фонарями. Старый мост исчез, его сменил новый, гораздо меньше бросающийся в глаза. Западный Хэнрэтти прихорошился — дома покрасили заново или покрыли алюминиевым сайдингом. Один только дом Фло торчал на этом фоне, как гнилой зуб.
Какими же зрелищами довольствовалась Фло, сидя на маленькой веранде — годами, пока медленно костенели ее суставы и артерии?
Календарь со щенком и котенком. Они были повернуты мордочками друг к другу и соприкасались носиками, а зазор между двумя телами образовал сердечко.
Цветная фотография принцессы Анны в детстве.
Ваза из гончарной мастерской «Блю маунтин», подарок Брайана и Фебы, а в ней три желтые пластмассовые розы. И ваза, и розы несут на себе слой пыли, скопившейся за несколько лет.
Шесть ракушек с тихоокеанского побережья, давным-давно присланных Розой. Впрочем, не собранных лично ею, как думала Фло сейчас или в прошлом, — Роза купила эти ракушки, когда отдыхала в штате Вашингтон. Они лежали в полиэтиленовом пакетике у кассы в ресторане для туристов — в надежде, что кто-нибудь, поддавшись порыву, их купит.
Надпись «Господь пасет мя», прорезная, на черном свитке, с блестками. Бесплатный подарок с молокозавода.
Газетная фотография — семь гробов в ряд. Два больших, пять маленьких. Родители и дети — их всех перестрелял отец семейства по никому не известной причине, среди ночи, на ферме где-то в глубинке. Тот дом непросто было найти, но Фло его видела. Ее свозили туда соседи — давно, когда она еще опиралась при ходьбе только на одну клюку. Соседям пришлось спрашивать дорогу сначала на заправке при скоростном шоссе, а потом еще в лавке на перекрестке. Им сказали, что до них многие допытывались о том же, столь же полные решимости. Хотя, признала Фло, там не на что особо было смотреть. Совершенно обычный дом. Труба, окна, черепица, двери. На бельевой веревке осталась гнить какая-то тряпка — то ли посудное полотенце, то ли пеленка, — видно, ее поленились вовремя снять.
Роза не навещала Фло почти два года. Занята была — разъезжала с небольшими театрами, существующими за счет грантов. Театры ставили пьесы или отрывки из пьес, выступали с литературными чтениями в актовых залах школ или домах культуры. По всей стране. В обязанности Розы входило в том числе появляться в программах местного телевидения и непринужденно рассказывать об этих постановках, чтобы пробудить интерес публики. Роза перемежала свой рассказ смешными историями, происшедшими в труппе во время разъездов. В этом не было ничего постыдного, но иногда Розу охватывал глубокий стыд, непонятно почему. Она не показывала своего замешательства. Выступая на публике, она была прямодушна и мила; удивленно и застенчиво переходила к очередному забавному эпизоду, словно вспомнила его только что, а не рассказывала уже сто раз. Вернувшись в гостиничный номер, Роза часто дрожала и стонала, словно в приступе лихорадки. Она валила это на усталость и близкую менопаузу. Она не могла вспомнить никого из людей, с которыми общалась, — очаровательных, интересных людей, которые в самых разных городах приглашали ее на ужин и с которыми она делилась интимными подробностями своей жизни за рюмкой спиртного.
С тех пор как Роза побывала у Фло в последний раз, запущенность дома перешла всякие границы. Комнаты были забиты тряпками, бумагой и грязью. Потянешь шнур жалюзи, чтобы впустить немного света, — и жалюзи разваливаются у тебя в руках. Встряхнешь штору — и она распадается на лоскуты, выпуская в воздух удушливое облако пыли. Сунешь руку в ящик комода — и она тонет в чем-то мягком, темном, гнилом.
Очень не хочется про такое писать, но, похоже, она уже сама не справляется. Мы стараемся к ней заходить, но мы и сами уже немолоды, так что, видно, ее время пришло.
Два таких, более-менее одинаковых, письма пришли Розе и ее единокровному брату Брайану (он стал инженером и жил в Торонто). Роза только что вернулась с гастролей. Она полагала, что Брайан и его жена Феба (с которой Роза виделась редко) приглядывают за Фло. В конце концов, Брайану Фло родная мать, а Розе всего лишь мачеха. Брайан был в Южной Америке и вернулся лишь недавно, но Феба звонила Фло каждую неделю, в воскресенье вечером. Фло была немногословна, — впрочем, она с Фебой никогда особо не разговаривала: «здорова», «все хорошо» и что-нибудь о погоде. Вернувшись домой, Роза имела возможность наблюдать за телефонными разговорами Фло и поняла, что́ ввело Фебу в заблуждение. Фло говорила по телефону совершенно нормально: «Здравствуй, как вы там поживаете, у нас все хорошо, вчера была большая гроза, да, и электричество отключали на несколько часов». Лишь человек, живущий рядом с Фло, мог знать, что никакой грозы вчера не было.
Не то чтобы Роза в эти два года напрочь забыла о Фло. У нее бывали приступы беспокойства о мачехе. Просто эти приступы находили на нее с перерывами. Однажды такое беспокойство накрыло Розу во время январской метели, и она проехала двести миль в густом снегопаде, мимо машин, брошенных на обочинах, и наконец — с облегчением, что добралась благополучно, и беспокойством за Фло, бурлящей в груди приятной и тревожащей смесью чувств — припарковалась на улице у дома Фло и протоптала дорожку к дому в снегу, который Фло уже не могла убирать. Фло открыла дверь и предупреждающе рявкнула:
— Тут нельзя парковаться!
— Что?
— Нельзя парковаться!
Она объяснила, что город издал новый закон, запрещающий ставить машину на проезжей части в зимние месяцы.
— Тебе придется расчистить место перед домом.
