Кодекс Алеппо - Фридман Матти

Фахам так и поступил и уже по дороге домой встретил знакомого торговца-мусульманина.

– Мурад, ты чего тут разгуливаешь? Беги скорей домой, – сказал ему торговец и взялся его проводить. В этот момент на них налетела толпа школьников, выкрикивающих лозунги против резолюции о разделении Палестины. Это были всего лишь дети, но в то утро Фахам впервые почувствовал страх.

– Умоляю, иди скорей домой и носа на улицу не высовывай! – сказал торговец. – Вот-вот случится что-то очень скверное.

В квартале Джамилия, за пределами Старого города, Рафи Саттон уже не спал и был начеку, хотя ночью не выспался, допоздна засидевшись у радиоприемника.

В те дни, в конце 1947 года Рафи был предводителем подростков своей округи, которую можно было за час пересечь из конца в конец: от магазина Мазреба (там еврейские парни постарше покупали длинные, на французский манер, бутерброды, чтобы произвести впечатление на своих подружек), по тенистым бульварам, где конные экипажи постепенно уступали место автомобилям, мимо кинотеатра «Рокси», мимо публичного дома, через мешанину средневековых улочек Старого города и бурлящих жизнью арабских базарчиков, где сам воздух пропитан вековыми ароматами пряностей, к главной синагоге, где хранилась сокрытая от взоров книга. Если бы он поехал на трамвае – реликвии французского колониального правления, закончившегося всего год назад, – поездка была бы много короче; к тому же Рафи ездил зайцем: вскакивал в переднюю дверь желтого в голубую полоску вагона, потом, опережая кондуктора, собиравшего плату за проезд, продвигался в хвост. Прежде чем кондуктор до него добирался, он хватался за поручни задней двери и, согнув колени, спрыгивал на ходу. Приземлившись, мальчишка растворялся среди грузовиков и всхрапывающих лошадей.

Жизнь во время Второй мировой войны, еще до того, как все стало меняться к худшему, вспоминалась Рафи как нечто расплывчатое, освещенное факелами бойскаутских церемониалов – l’éclaireur toujours prêt![4], с поднятием флага, уроками Торы и французского языка. Еду выдавали по карточкам, и Рафи посылали в очередь за бурым сахаром-сырцом, от которого в чае плавала противная пена. Они с приятелями развлекались болтовней про нацистских шпионов, которые устанавливают на крышах домов антенны и азбукой Морзе передают Гитлеру секретную информацию. Рассказывая мне все это, Рафи, казалось, думал, что именно подобные развлечения предопределили карьеру, которую он себе выбрал, когда тот привычный мир его изгнал и он стал смотреть на него глазами противника, агента Моссада.

А в те годы его мир вращался вокруг исполненного величия приемника «Зенит», который занимал почетное место в их квартире на верхнем этаже дома в квартале Джамилия, где жили в основном семьи побогаче его родителей. Этот приемник в деревянном полированном корпусе появился в доме после поездки его матери к богатым братьям, бейрутским ювелирам. Они купили себе более современную модель, а ей отдали старую, и она увезла ее на поезде в Алеппо. Так, несмотря на долгую болезнь старого отца и финансовые невзгоды, семейство Рафи стало обладателем радиоприемника, предмета роскоши, который по вечерам привлекал в их гостиную родственников и друзей – слушать военные сводки. «Зенит» сообщал взрослым о победах Германии и об удивительном поражении Франции, родины солдат и полицейских, которых Саттон привык видеть на улицах своего города, длинных бутербродов и языка, знанием которого местные евреи гордились и говорили на нем лучше, чем на родном арабском.

В 1940 году после поражения Франции Алеппо перешел под контроль подотчетного нацистам марионеточного правительства Виши. Рафи знал об этом и без радио, знал, что над евреями нависла угроза преследований, каких они раньше и вообразить не могли, знал и то, что через год произошло спасительное вторжение других солдат – канадцев, нигерийцев, новозеландцев, индийцев и прочих чужеземцев в самых разных мундирах. Иногда родители посылали Рафи взглянуть, нет ли там еврейских солдат (даже такие попадались среди британцев, вторгшихся в город), а если есть, пригласить их на субботнюю трапезу. И ему не нужен был «Зенит», чтобы узнать о беспорядках, которые не на шутку разбушевались в Алеппо к концу войны, когда город снова перешел к французам и многие сирийцы стали выступать за отмену колониального правления. Сперва ярость уличной толпы была направлена только против французов. Евреям покровительство французов было во благо, они пользовались их защитой и приходили в ужас от самой мысли о независимой Сирии, но на всякий случай поддержали массовые протесты, да с таким рвением, какое только могли изобразить. Даже Рафи в этом участвовал. Лидер протестного движения, взобравшись на чьи-то плечи, орал в толпу: «Ана де Голль хибуни!» (Я Шарль де Голль, возлюбите меня!) – и толпа отвечала: «Хара алейк!» (Срать на тебя!) После чего они разбивали пару витрин и переворачивали трамвай.

Однажды Рафи увидел, как толпа остановила французский армейский джип и приказала солдатам выйти; им связали руки, приказали лечь на землю, положив головы на бордюр тротуара. А потом камнями размозжили им черепа. В 1946 году французы уступили, предоставили сирийцам самостоятельно управлять страной, и с их уходом евреи оказались целиком во власти соотечественников. Еврейская школа под патронажем «Альянс исраэлит»[5], где обучение шло на французском языке и в которой учился Рафи, вскоре закрылась.

В те дни великих перемен мир Рафи состоял из десятка тысяч людей, чьи имена повторялись из поколения в поколение, а корни были глубже, чем у любой другой еврейской общины в диаспоре, – людей, которые всегда тут жили или прибились к этим местам за многие столетия, спасаясь от гонений или в поисках удачи. Еврейская община Алеппо была старой уже в 70-м году, когда римские легионы разрушили Иерусалимский храм, и совсем древней, когда в VII веке туда пришли арабские завоеватели. Они жили здесь два с половиной тысячелетия, хотя по местным оценкам – три тысячи лет и ни годом меньше. Традиция говорит, что корни общины уходят к завоеванию города Иоавом, полководцем царя Давида – эпизод, который вскользь упомянут в Библии. Согласно одному из тех преданий, что пытаются расцветить и приукрасить нечто древнее и впечатляющее, чтобы выставить его еще более древним и впечатляющим, этот полководец самолично руководил постройкой главной синагоги, а также цитадели.

Арабские жители называли город Халебом. Евреи же нередко звали его именем, упомянутым в Библии – Арам-Цова, подчеркивая тем самым, что они там не гости. Среди еврейских семей были такие, как Даяны или Тавилы, жившие в городе на протяжении тысячелетия, и Саттоны и Кассины, чьи предки бежали в Алеппо от испанской инквизиции. Были здесь и ди Пиккиото, принадлежавшие к роду тосканских купцов, и Багдади (как наш смотритель синагоги) – выходцы из Ирака, и даже семьи с фамилиями вроде Хорнштейн и Гольдман, приехавшие из Восточной Европы. Среди них, в большинстве своем приверженцев традиций и патернализма, была и горстка свободомыслящих, и небольшая группа сионистов, и даже один коммунист, назвавший сыновей Ленином, Сталином и Карлом.

При господстве ислама евреи получили статус меньшинства, к которому относились вполне терпимо (по-арабски зимми), – этим положением евреи и христиане были обязаны принадлежностью к монотеизму. Несмотря на растущую в наши дни тенденцию изображать мусульманский мир прежних времен обителью религиозной терпимости, где евреи процветали, на самом деле они всегда зависели от прихотей капризных властителей и настроения враждебного большинства. В глазах этого большинства евреи были бездельниками, людьми без чувства собственного достоинства, лишенными мужества, но, пока они признавали превосходство мусульман, им, как правило, разрешалось жить и исповедовать свою веру, а иногда и обогащаться. Отец Рафи, как и все мужчины, вел дела с мусульманами; большинство алеппских евреев покупали выпечку у мусульманских пекарей, а кошерное мясо у мусульманских мясников, если те нанимали еврейских резников. Но к моменту рождения Рафи старые связи уже начали ослабевать.