Селена, дочь Клеопатры - Шандернагор Франсуаза
«Чего хотели боги?» Луцилий постоянно задавал себе этот вопрос в те долгие часы, которые проводил в командирской каюте адмиральского корабля у изголовья больного и отчаявшегося императора: генерал страдал от лихорадки, уверенный, что его свалила с ног гнилая вода, которую они пили на берегу. Теперь он употреблял только неразбавленное вино и беспрестанно переходил от горячки к опьянению, от депрессии к возбуждению.
– Ах, Луцилий, – говорил он, проснувшись, – ты все-таки меня не предал? Ты все еще здесь, друг мой? Нет, «мой лучший недруг»… А, Луцилий? Мой самый дорогой враг!
Эта шутка возникла в день их встречи. Шутка, которая напоминала обоим весьма необычные обстоятельства их встречи, когда Антоний произнес, обнаружив этого смелого пленного:
– Солдаты, пытаясь найти врага, вы привели мне друга!
Это произошло во время битвы в Филиппах, десять лет назад, когда Марк Антоний победил Брута и Кассия, убивших Цезаря республиканцев, – говорят, что это было самое большое сражение в истории, потому что в плен попало больше двухсот тысяч солдат. В то время Антоний был великолепным и непобедимым и, когда он шел по полю битвы впереди кавалерии, Кассий покончил жизнь самоубийством, а Брут сбежал.
Поскольку за беглецом отправился отряд из наемных галльских войск, молодой Луцилий подошел к ним и сказал, что он и есть тот самый человек, которого им велено искать. Таким образом он хотел выиграть время для своего командира. На Луцилии были богато украшенные латы и красный плащ, к тому же галлы никогда не видели в лицо вражеских военачальников, поэтому под звуки труб они привели пленника в штаб. Предупрежденный о добыче Антоний очень удивился, узнав, что его противник сдался, да к тому же наемным войскам! Затем, с первого взгляда обнаружив подлог, он собирался было вспылить, когда Луцилий заговорил:
– Никто не возьмет Брута живым. Что касается меня, то я обманул твоих солдат и готов принять кару.
Разъяренные галлы уже ринулись было поставить пленника на колени и отрубить ему голову, но Антоний остановил их:
– Спокойно, товарищи! Я понимаю вашу ярость. Но вы не могли добыть лучший трофей: пытаясь найти врага, вы привели мне друга. Я убил бы Брута, вы это знаете. Но я хочу, чтобы такие храбрецы, как этот парень, жили вечно! – И он обнял пленника.
С того дня Луцилий, словно пес, следовал за своим хозяином; его жизнь больше ему не принадлежала: теперь ею владел спасший его Антоний.
Потихоньку, с осторожностью кормилицы, Луцилий приподнял голову императора, чтобы напоить его. Это путешествие никогда не закончится! В таком случае следовало бы поскорее прибрать к рукам киренские легионы. Без гребцов флотилия будет стоять, ведь к берегам Африки они идут на веслах… Как в этих условиях можно было надеяться опередить посыльных Октавиана и успеть объяснить войскам поражение при Акциуме, чтобы предупредить их предательство?
Двумя днями ранее, когда сильный западный ветер то и дело относил их в сторону Греции, император производил точный подсчет своих резервов:
– Одиннадцать легионов. Чтобы спасти Египет, я могу рассчитывать на одиннадцать легионов. Три из них в дельте Нила. Четыре в Сирии; их я перемещу ближе к Иудее: с помощью войск моего друга Ирода они защитят восточную границу, как раз в Газа и Аскалоне, и я смогу защищать стены Пелусия!.. С ливийской стороны у меня по-прежнему стоят четыре легиона: когда высажусь в Кирене, поставлю на египетский аванпост лучший состав и укреплю оборону – на случай, если этой тряпке захочется послать против меня свою африканскую армию! Что касается самого берега, то флота Царицы хватит, чтобы его отстоять, ведь речь идет о защите двух портов, Паратониона и Александрии, а все остальное неприступно… Ну, Октавиан, держись, шельмец, я еще не сказал своего последнего слова!
Но как только начиналась лихорадка, главнокомандующий впадал в уныние:
– Луцилий, надо было меня оставить на Тенароне. Как ты теперь убежишь? В Греции римлянин еще может потеряться. Но в Египте! Ведь за местного жителя ты не сойдешь! И никакого выхода: со всех сторон простирается пустыня и нет другой дороги, кроме той, по которой пойдет армия Октавиана. Она возьмет нас в клещи, бедный мой друг. В клещи… Слушай, я дам тебе одну из своих трирем. Как только подойдем к берегу, постарайся добраться до Финикии. Беги от меня, Луцилий. Это твой последний шанс. Ты молод, спасай свою жизнь!
– Генерал, у меня нет другой жизни, чем та, которую ты мне подарил. Благодаря твоей доброте я украл у судьбы десять лет, и этого уже достаточно… Побереги силы, отдохни.
Когда Антоний уснул, опьяненный вином и жаром, Луцилий снова вернулся в воспоминаниях к тому моменту десятилетней давности, когда мстящие за Цезаря нашли наконец тело Брута. Разбитый в Филиппах и вынужденный бежать, республиканец бросился на свой меч; его тело обнаружили в небольшом лесу на обрыве, на берегу реки. Все, что осталось от предводителя и патриция, – только ужасно грязное тело в разорванной тунике… Октавиан приказал отрезать голову Брута, чтобы продемонстрировать ее в Риме, и тогда взволнованный Марк Антоний вытащил из собственного багажа самый красивый пурпурный плащ, завернул в него останки и отправил их своему зятю в Катон, для погребальной церемонии.
– Это был смелый человек, – признал он. – Его самоубийство стирает все преступления, даже убийство моего брата Гая.
По отношению к «заговорщикам мартовских ид»[131] и их сторонникам император Востока зачастую вел себя милосердно; даже пленные друзья Луцилия, шедшие друг за другом перед главами цезарианской коалиции, приветствовали Антония и плевали к ногам Октавиана: все знали, что племянник Цезаря любил жестокие игры, и когда в его руки попадались противники, он забавлялся с ними, как египетский кот.
Последнее доказательство своего великодушия (или самоуверенности?) Антоний продемонстрировал накануне сражения при Акциуме. Когда ему сообщили о еще одном предательстве, на этот раз бывшего консула и друга Домиция Барбароссы, который в последний момент перешел на сторону противника – поплыл на лодке в полном одиночестве, даже не взяв с собой вещи, – он сказал:
– Смотрите, он забыл свой багаж. Одежду, покрывала, рабов… Бедный Домиций! Как он это перенесет, тем более в таком плохом состоянии! Пусть ему все это доставят! Откройте линии обороны и пропустите состав с его экипажем!
О, Луцилию, конечно, приходилось видеть императора раздраженным и несправедливым. Но он знал, что Антоний не был способен ни на коварство, ни на хладнокровную месть, ни, впрочем, – что было его слабой стороной – на стратегически выверенные долгосрочные планы. Это был импульсивный человек, поступающий инстинктивно, следуя порыву.
Чего молодой республиканец не мог сказать о Царице. Наверное, потому, что вообще побаивался всех цариц и царей… Между ним и самим фактом того, что она могла отравить приближенных Антония, посмевших ей противоречить (как, например, Делия), существовала пропасть! В последние месяцы Луцилий ничего не понял в возникших слухах об отравлениях, которые якобы осуществлял врач Главк. Какая муха укусила этого почтенного человека? Бесспорно, по приказу хозяйки он изучил все благовония и яды, но, ради Зевса, зачем было сообщать об этом сейчас? Для каких политических целей? Или ради финансовой выгоды? Возможно, это был момент безумия, в результате которого и поползли злые слухи.
Как бы то ни было, старик стал странным: целыми днями смотрел на звезды и собирал знаки.
– А ты знаешь, – по секрету сообщил он Луцилию, – знаешь, что я узнал? Когда наш император жил в Риме, он, как и его брат, выращивал бойцовских петухов – и вот петухи Октавиана всегда побеждали петухов Антония! Разве это не предзнаменование?
Или:
– Шесть лет назад на мосту в Зевгме император и Царица, смеясь, спели друг другу из «Персов», а потом выпили за мертвых моряков и за здоровье утонувших с острова Саламин – и теперь они хотят вести бой в море? В море? Сумасшедшие! Боги хотят стереть их в порошок…
