Поколение Х - Коупленд Дуглас
Вот чего мне хочется: лежать на острых как бритва скалах полуострова Баха, сверху напоминающих человеческий мозг. Хочу, чтобы вокруг все было голо – никакой растительности, на моих пальцах – следы морской соли, а в небе пылает химическое солнце. Не слышно ни звука, полная тишина, только я и кислород, ни единой мысли в голове, а рядом пеликаны ныряли бы в океан за блестящими, как капли ртути, рыбами.
Из маленьких ранок на коже, оставленных камнями, сочилась бы, сразу же сворачиваясь, кровь, а мозг мой превратился бы в тонкую белую нить, вибрирующую, как гитарная струна, протянувшуюся в небо, в озоновый слой. И, как Дег в свой последний день, я услышу хлопанье крыльев, только они будут принадлежать пеликану, прилетевшему со стороны океана, – большой, глуповатой, веселой птице; он приземлится рядом со мной и на своих гладких кожаных лапах вперевалочку подойдет к моему лицу и без страха, элегантно, как официант, предлагающий карту вин, положит передо мной подарок – маленькую серебряную рыбку.
За этот подарок я отдал бы что угодно.
1 января 2000 года
Я ехал в Калексико днем мимо Солтон-Си, огромного соленого озера, самой низкой точки Соединенных Штатов.
Ехал через Бокс-каньон, через Эль-Сентро… Калипатрию… Броули. Глядя на земли округа Империал, я чувствовал гордость – это «зимний сад Америки». После сурового бесплодия пустыни – ошеломляющее плодородие; бесчисленные поля шпината, отары овец и стада коров далматинской породы – все это кажется биосюрреализмом. Здесь все плодоносит. Даже пальмы, колоннадой возвышающиеся вдоль дорог.
Около часа назад, когда я подъезжал к этой долине плодородия, со мной произошло нечто необыкновенное; об этом, мне кажется, необходимо рассказать. А случилось вот что.
Я только-только въехал с севера в долину Солтон-Си через Бокс-каньон. В распрекрасном настроении я пересек границу края около плантаций цитрусовых возле небольшого городка под названием Мекка. С придорожного дерева я сорвал теплый апельсин размером с голову младенца, и в этот момент меня засек фермер, выехавший на тракторе из-за угла; он лишь улыбнулся, сунул руку в мешок за спиной и кинул мне еще один апельсин. Доброта фермера показалось мне глобальной. Сев в машину, я закрыл окна, чтобы не выпустить запах очищенного апельсина. Я заляпал руль клейким соком и ехал, вытирая руки о штаны. Поднявшись на гору, я неожиданно впервые в тот день увидел горизонт – над Солтон-Си, – а на горизонте картину, от которой моя нога непроизвольно нажала на тормоз, а сердце едва не выпрыгнуло изо рта.
Я увидел оживший рассказ Дега: ядерный гриб до самого неба далеко-далеко на горизонте – злющий и плотный, со шляпкой в форме наковальни, размером со средневековое королевство и темный, как спальня ночью.
Апельсин упал мне под ноги. Я притормозил у обочины под пронзительную серенаду едва не протаранившего меня сзади ржавого «Эль Камино», набитого рабочими-эмигрантами. Но – никаких сомнений; да, на горизонте был гриб. Это не было игрой воображения. Именно таким он представлялся мне с пяти лет: бесстыдным, похожим на выхлоп, всепожирающим.
Меня охватил ужас; кровь прилила к ушам; я ждал сирен; включил радио. Биопсия дала положительный результат. Мог ли этот апокалипсис произойти после полуденного выпуска новостей? Удивительно, но на радиоволнах все было спокойно, лишь попса да с трудом различимые мексиканские радиостанции. Неужели я спятил? Почему все так спокойны? Навстречу мне проехали несколько машин; никакой спешки. Делать было нечего; охваченный противоестественным любопытством, я двинулся дальше.
Гриб был таким огромным, что, казалось, бросал вызов перспективе. Я понял это, подъезжая к Броули, небольшому городку в пятнадцати километрах от границы края. Каждый раз, когда я думал, что приближаюсь к эпицентру, оказывалось, что гриб все еще далеко. Наконец я подъехал так близко, что его резиново-черная ножка закрыла ветровое стекло. Даже горы не кажутся такими огромными, а между тем, несмотря на свою гордыню, они не способны заполонить все пространство. А ведь Дег уверял, что эти грибы – совсем маленькие.
Наконец, круто повернув вправо на разветвлении 86-го хайвея, я увидел основание гриба. И сердце мое радостно подпрыгнуло: мне стала очевидна тривиальность и безобидность его природы: фермеры сжигали остатки соломы на полях. Черное чудовище, устремленное в стратосферу, было рождено хрупкими оранжевыми язычками пламени, пробегающими по стерне. Все это до смешного не соответствовало эффекту – облако дыма было видно на расстоянии пятисот миль; бьюсь об заклад – даже из космоса.
Событие это стало также своего рода аттракционом для зевак. Проезжая мимо горящих полей, машины снижали скорость, а многие, как и я, останавливались. Помимо дыма и пламени, огонь оставлял обуглившееся тело предоставленной всем ветрам земли.
Земля превратилась в нечто матово-черное; она выглядела так, будто действие происходило на другой планете. Эта засасывающая чернота не выпускала ни единого фотона; пепел и сажа не считались с трехмерностью пространства и висели перед глазами зрителей, как лист бумаги.
Чернота была столь глубокой, интенсивной, безупречной, что в машинах переставали бузить уставшие от долгой дороги капризничавшие дети, а коммивояжеры, вытянув ноги в своих бежевых седанах, поедали гамбургеры, разогретые в микроволновках.
Вокруг теснились «Ниссаны», «Эф‑250», «Дайхатсу» и школьные автобусы. Большинство водителей сидели, скрестив на груди руки; откинувшись в креслах, они молча созерцали диво – жаркую шелковую черную простыню, чудо античистоты. Это было успокаивающее, объединяющее занятие – вроде наблюдения издалека за торнадо. Мы улыбались друг другу.
Потом я услышал звук работающего рядом двигателя. Подъехал фургон – красно-полосатая, как леденец, суперсовременная модель с тонированными стеклами – и оттуда, к моему удивлению, высыпало около дюжины умственно отсталых подростков, мальчиков и девочек, веселых, общительных и шумных, размахивающих руками и радостно кричащих мне: «Привет!»
Шофером был сердитый человек лет сорока, с рыжей бородой и, похоже, с опытом чичероне. Он управлял своими подопечными ласково, но твердо; совсем как мать-гусыня, которая одновременно и нежно, и крепко берет своих гусят за шкирку и задает им нужное направление движения.
Шофер занял командный пост у деревянной изгороди, отделяющей поле от дороги. Удивительно, но через несколько минут говорливые подростки затихли.
Я очень быстро понял, что же заставило их замолчать. С запада летела белая, как кокаин, цапля, птица, которую я никогда не видел живьем; ее плотоядные инстинкты пробудились восхитительными дарами пожара – многочисленными вкусными мелкими тварями, которых выгнал на поверхность огонь.
Птица кружила над полями, а мне казалось, что ее место скорее у Ганга или Нила, а не здесь, в Америке. Контраст белизны ее крыльев с чернотой обугленных полей был настолько удивителен и силен, что вызвал дружные вздохи у большинства окружающих меня людей – и у тех, кто был близко, и у тех, кто находился довольно далеко.
Шумные, резвые подростки теперь все как один стояли завороженные, словно наблюдая залпы салюта. Они охали и ахали, а птица (ее невероятно длинная шея была покрыта белоснежными перьями) просто не желала садиться, она кружила и кружила, выписывая дуги и захватывающие дух пируэты. Восторг детей был заразителен, и я осознал, что, к большому их удовольствию, охаю и ахаю вместе с ними.
Потом птица, кружась, стала удаляться на запад, прямо над дорогой. Мы подумали, что обряд, предшествовавший ее трапезе, закончился; послышались вздохи. Но внезапно птица описала еще одну дугу. И мы вдруг поняли, что она планирует прямо на нас. Мы почувствовали себя избранными.
Один из подростков пронзительно вскрикнул от восторга. Это заставило меня обернуться и посмотреть на него. В этот момент время, похоже, ускорило свой бег. Внезапно дети повернулись ко мне, и я почувствовал, как что-то острое оцарапало мне голову, и услышал хлопанье крыльев. Цапля задела меня – ее коготь распорол мне кожу. Я упал на колени, но продолжал следить за птицей.
