Утешительная партия игры в петанк - Гавальда Анна
Ты как? Может, еще колы?
Шарль вздрогнул:
— Нет, нет, я… спасибо.
— А я вот, прости, налью себе чего-нибудь… Как начинаю бередить все это, у меня прямо сердце заходится. Какая нелепость… Какая чудовищная нелепость… Целая жизнь, понимаешь?
Молчание.
— Нет, вам всем не понять… Больница — это другой мир, те, кто к нему не причастны, не могут понять… Такие, как Анук и я, мы больше времени провели с больными, чем со своими близкими… Эта адски тяжелая жизнь в очень обособленном мире…
Однообразная… Не знаю, как справляются те, у кого нет на это, как раньше говорили, призвания, вроде сегодня это звучит как-то старомодно. Вот все думаю и не понимаю… Просто так этого не вынести… Я даже не о смерти говорю, нет, это не самое сложное… Сложнее веру в жизнь сохранить… Да еще когда работаешь в таких тяжелых отделениях, как не забыть, что жизнь… ну не знаю… что жить это нормальнее, чем умирать. И знаешь, иногда по вечерам, такая предательская усталость наваливается… И руки опускаются, и тогда… Смотри-ка, — пошутила она, — и чего-то я вдруг расфилософствовалась! Ах, как же далеки времена наших конфетных баталий в саду у твоих родителей!
Она встала и пошла на кухню. Он последовал за ней.
Налила себе большой стакан газировки. Шарль прислонился к перилам балкона. Стоял спиной к улице, на тринадцатом этаже, смотрел перед собою в пустоту. Молчал. Ему нездоровилось.
— Конечно, все эти знаки внимания были для нее очень важны, но больше всех ей тогда помог… хотя, помог — не знаю, могу ли я так сказать, потому что все оказалось не так уж просто, некий Поль Дюка. Психолог, работавший с пациентами всех отделений и приходивший несколько раз в неделю по требованию больных.
Добрый он был, должна признаться… И это глупо, конечно, но мне казалось, я прямо-таки чувствовала, что его работа сродни работе уборщиков. Он заходил в палаты, полные миазмов, закрывал дверь, проводил там иногда десять минут, иногда два часа, с нами не разговаривал вообще, даже вопросов не задавал, спасибо еще что здоровался, но когда мы заходили после него… как бы тебе объяснить… в палате менялся свет… Как будто бы он там окно открыл. Одно из тех огромных окон без ручек, всегда закрытых наглухо, по той простой причине, что так уж предрешено…
Однажды вечером, поздно, он зашел в ординаторскую, чего с ним раньше никогда не случалось, кажется, ему понадобился листок бумаги… А она сидела там в темноте с зеркальцем в руке, верно, подкрашивалась.
Простите, сказал он, я зажгу свет? И он ее увидел. И в руке она держала вовсе не карандаш или губную помаду, а скальпель.
Она сделала большой глоток воды.
— Он встал перед ней на колени, обработал ее раны, и не один месяц ходил к ней потом… Он подолгу слушал ее, уверял, что Алексис повел себя абсолютно нормально. И более того, здраво и разумно. И что он вернется, как возвращался раньше. И что она, нет, она не была ему плохой матерью. Никогда. Что он, мол, много работал с наркоманами и те, кого любят, излечиваются легче, чем другие. А уж его-то, видит Бог, еще как любили! Да, — смеялся он, — Бог это видит. Вот если бы его кто так любил! Сыну ее хорошо там, где он сейчас, он все о нем разузнает и ей расскажет, а она должна вести себя как всегда. То есть просто делать то, что делала всегда, и, главное, самое главное, оставаться самой собой, потому что Алексис пойдет теперь своей дорогой, и, возможно, эта дорога уведет его от нее… Ну, на какое-то время… Вы верите мне, Анук? И она поверила и… Ты плохо выглядишь. Что с тобой? Ты весь бледный…
— Наверное, мне надо что-нибудь съесть, но мне… — Он попробовал улыбнуться, — в общем, я… У вас не найдется кусочка хлеба?
— Сильви, — пробормотал он, не переставая жевать.
— Да?
— Вы так хорошо рассказываете… Ее глаза затуманились.
— Это и понятно… После того, как она умерла, я только о ней и думаю… Днем и ночью ко мне беспрестанно возвращаются обрывки воспоминаний… Я плохо сплю, разговариваю сама с собой, задаю ей вопросы, пытаюсь понять… Ведь это она научила меня профессии, с ней связаны все мои профессиональные победы, и именно с ней я как ни с кем хохотала до слез. Она всегда была рядом, когда я нуждалась в ней, всегда находила те самые слова, которые делают людей сильнее… терпимее… Она крестная моей старшей дочери, и когда у моего мужа обнаружили рак, она, как всегда, оказалась на высоте… Со мной, с ним, с детьми…
— Он…
— Нет, нет, — просияла она, — он жив! Но ты его не увидишь, он посчитал, что лучше оставить нас одних… Так я продолжаю? Хочешь еще чего-нибудь съесть?
— Нет, нет, я вас… Я тебя слушаю…
— Так вот, она ему поверила, — говорила я, — и тут я увидела, увидела собственными глазами, на что способна любовь. Она распрямилась, перестала пить, похудела, помолодела, горе отпустило ее, ты вот говорил, что от нее горем пахло, а она стала прежней. Прежнее лицо. Те же черты, улыбка, веселые глаза. Ты же помнишь, какая она была, какие фортели выкидывала? Заводная, смешная, сумасшедшая. Как бесстыжая школьница, которая влетела в спальню к мальчишкам и избежала наказания… И красивая, Шарль. Такая красивая…
Шарль все помнил.
— И все это он… Этот Поль… Ты даже не представляешь, как я радовалась, глядя на нее. Думала про себя: наконец-то, Жизнь отдает ей должное. Она это заслужила… В тот момент я уволилась. Как раз из-за мужа… Он пошел на поправку и, затянув пояса, мы уже могли обходиться без моей зарплаты. И потом, дочь ждала ребенка, Анук вернулась, в общем… Все, решила, пора бросать это дело и заняться семьей… Родился Гийом, я снова стала жить, как нормальные люди. Без стрессов, без дежурств, не сверяясь с календарем всякий раз, когда куда-либо приглашают, без всех этих запахов… Подносы с едой, дезинфицирующие средства, кофе, кровь, лекарства… Все это я променяла на прогулки в сквере и пачки печенья… С Анук мы почти не виделись, время от времени созванивались. Все шло хорошо.
А потом однажды ночью она позвонила мне и стала говорить что-то невнятное. Единственное, что я поняла: она опять пьяна… На следующий день я поехала к ней.
Он написал ей письмо, которое она никакие могла понять. Просила, чтобы я, я, прочла его и объяснила. Что он там говорит, а? Что говорит?!! Он ее бросает или не бросает? Она была… просто убита. И я прочитала это…
Покачала головой.
— …это дерьмо, приправленное всяческой тарабарщиной и заумью из лексикона психиатров… Вроде бы так все деликатно, сплошь красивые слова. Ну, как бы достойно, благородно, но на самом деле… просто подлость.
— Так что? Что? — молила она. — Что все это значит, как ты думаешь? Со мной-то что?
Что я могла ей сказать? Тебя просто нет. На, погляди… Ты больше не существуешь. Он настолько тебя презирает, что даже не считает нужным нормально объясниться… Нет… Я не могла. Я просто обняла ее и тогда, конечно, она поняла.
Знаешь, Шарль, я сто раз это видела и никогда этого не пойму: почему люди, которые блестяще выполняют свою работу и объективно делают столько добра, в обычной жизни оказываются просто подонками? А? Как это возможно? Где, в конце концов, где она, их человечность?
Я пробыла с ней весь день. Боялась оставить одну. Была уверена, что она в лучшем случае напьется до бесчувствия, а в худшем… Умоляла пожить немного у нас, в комнате девочек, мы не будем ее беспокоить и… Она высморкалась как следует, заколола волосы, утерла глаза, подняла голову и улыбнулась мне. Какой-то жуткой, застывшей улыбкой — в жизни никогда такого не видела.
А ведь ей было в тот момент… Ладно… Не будем об этом. Она постаралась растянуть ее надолго, эту свою улыбку. И, провожая меня, уверяла, что я могу спокойно ехать, и ничего такого она не сделает, что с ней и похлеще бывало, и теперь ее голыми руками не возьмешь.
Я сдалась, но с условием, что могу ей звонить в любое время дня и ночи. Она рассмеялась. И сказала, ладно. И добавила, что я настоящая зануда… И действительно, она держалась. Я была поражена. В то время мы стали видеться чаще, я очень внимательно к ней приглядывалась, белки глаз были нормальные, от пальто, которое я вешала сама, не пахло, никаких признаков… Она не пила… Молчание.
