Детская комната - Гоби Валентина
Через узкое отверстие в окне пробивается солнечный луч, и, кажется, это место находится далеко от блоков. Свет отражается оранжевыми пятнами на волосах женщин, на их коже, на стенах. И у Милы в голове всплывает слово «Италия». Она там никогда не была, но оранжевый теплый воздух напоминает ей абрикос, южное тепло, родину ее матери. Ничего более абсурдного не придумаешь. Равенсбрюк – это Мекленбург[12], Сибирь на юге Балтийского моря, ледяная зима, жаркое лето. Мила еще ничего не видела, она может пороть чушь. Во второй половине дня входят и выходят все женщины карантина, tsu fünt[13], на улицу перед блоком с багажом, затем внутрь, затем на улицу без багажа, затем на улицу с багажом, затем в блоке с багажом на улицу, затем на улице с багажом внутрь, наконец идут группами по пятьдесят человек в соседний блок с багажом в руках, едва веря своим глазам: они видят колючую проволоку, вершины сосен, зеленые стены, одну звезду на бледном небе – и все.
В другом блоке, куда их приводят с багажом, французская заключенная говорит, что следует раздеться. Полностью. Мила расстегивает пуговицы на куртке. На блузке. Спускает юбку. [Шнелле]! Жакеты, юбки, блузки, чулки, трусы безвольно падают на пол. Мила повернута лицом к стене, она не думает о своих обнаженных грудях и половых органах, об обнаженных грудях и половых органах других женщин, она думает о пожилых женщинах; самое страшное – это не быть увиденной, а смотреть на прикрывающихся старушек и матерей. [Комхире]! Трещина в стене разветвляется вверху на тонкие неровные жилки. Словно дельта реки. «Дельта Роны», – думает Мила. Ее тело дрожит от холода, она мысленно открывает учебник географии на странице с Камаргом[14], урок двух– или трехлетней давности, на странице она видит птицу с распростертыми крыльями, песок, соль, лошадей. Schnell! Лизетта берет Милу за руку и становится в очередь. Идет регистрация, одна рука прижата к груди, другая к паху. Фамилия, имя, профессия. Голоса перед ней перечисляют: медсестра, фермер, домработница, преподаватель. Мила говорит, что она продавщица в музыкальном магазине, но думает, что остальные не называют свою настоящую профессию. Лизетта представляется домохозяйкой, она лжет, она – токарь, и она шепчет: «Они меня не получат для своих заводов». Вещи кладут на стол. Чемоданы тоже. Чемодан Милы открыт, детские ползунки выставлены напоказ [шоне, шоне]. Мила видит, как ползунки танцуют в бледных руках надзирательницы, похоже, она не видит никакой связи между детской одеждой и Милой с еще плоским животом. Она аккуратно складывает крошечные вещи и откладывает в сторону, на стол, где уже лежат ярко-красные туфли на каблуках, золотые часы и молитвенник. Все остальное лежит грудой на полу. Мила сжимает зубную щетку, заключенные говорили им: «Берегите зубную щетку, это все, что вам оставят». В это время фотографии отца и брата передаются из рук в руки в другой конец комнаты, где женщины уже одеваются, пряча в трусах, завязанных волосах маленькие предметы: шпильку, карандаш, пинцет, кусок мыла. Душ – это тонкая струйка холодной воды. Мокрая, Мила натягивает вещи, которые ей протягивает [ауфсехёрине]: широкое платье в полоску, свисающее на груди и спине, дырявую шерстяную жилетку, полосатый костюм с крестами из краски, трусы в пятнах, непарные башмаки, слишком большие и без шнурков. Лизетта одета в цветастое платье, еле прикрывающее зад, и деревянные колодки-шлепанцы. Она делает такой смешной жест: приглаживает край платья рукой. Старательно расправляет складки, как маленькая девочка, которую празднично нарядили, и сразу вспоминается начало учебного года, причастие или Пасха, а также образ малышки, реальной худенькой девочки, чей рост максимум метр тридцать, которая раньше носила это платье, но выросла или умерла. Мила разражается смехом. Она смеется над кривыми коленями Лизетты, выглядывающими из-под детского платья, слишком ей узкого, воскресного платья в цветочек. И другие лица искажаются в неудержимом немом смехе перед этими клоунскими нарядами – они то в слишком узких, то в чересчур широких бесформенных одеяниях. Смех усиливается после короткого оцепенения при виде лысых голов. Слишком красивые шевелюры, слишком рыжие, слишком густые, слишком сияющие, слишком горделивые, иногда без единой вши. Волосы бреют, из них выпадают мелкие предметы, их подметают и выбрасывают в мусор. Раздается смех, близкий к плачу. Одна женщина выкрикивает: «Пусть меня подстригут, я не хочу у себя паразитов», – но другие подстриженные молчат, медленно поднимая руки от паха к лысому черепу, сдерживая прорывающиеся рыдания. Ruhe, [швайнерайле]! Французская дрянь! В карантинном блоке их предупредили, что здесь ненавидят француженок. А француженки ржут. Свиньи. После пары пощечин у Милы звенит в ушах, и в пяти сантиметрах от ее лица вопит слюнявый рот. Потом конец. Свиньи в летних платьях возвращаются в блок № 11 и пришивают к своим рукавам номер и треугольник, чаще всего красного цвета, обозначающий политзаключенных. «Теперь, – говорит одна женщина, – я помечена, как мои коровы».
Всю ночь у Милы перед глазами лица. Под столом она гладит фотографии брата и отца. Фотографии из фотосалона, с вырубленными фигурными краями. Она проводит большим пальцем по бумаге там, где находятся лица, она гладит лица.
На снимке Матьё всего пятнадцать лет, он только что окончил обучение, он смотрит прямо перед собой, он становится мужчиной. Последние воспоминания Милы датируются семью годами позже. Как и каждый вечер, перед тем как вернуться домой, Мила заходит за Матьё. Он только закончил свой рабочий день в ресторане «Ла Фоветт», который также называют «Два Селезня», потому что напротив ресторана по ночам тайно печатают две газеты. В «Ла Фоветт» соседствуют повстанцы и эсэсовцы, которые сюда приходят после сеанса в кинотеатре «Рэкс». Ресторан занимает огромное помещение, здесь потоком льется алкоголь, ходят девушки в узких платьях и играет джазовый пианист, здесь всегда есть посетители, а значит, это место как нельзя лучше подходит для того, кто хочет скрыться. «Ла Фоветт» – отличный «почтовый ящик», в то время как Матьё выполняет заказы, он также получает и передает сообщения. В тот день Мила видит, как Матьё стоит на другой стороне улицы. Он улыбается, смотрит на Милу и часто моргает, а потом чья-то рука ложится ему на затылок и толкает в салон черного автомобиля. После ареста «ситроэн» трогается, и больше о Матьё никто ничего не слышал.
На обрамленной в рамку фотографии отца не видно кресла на колесах. Это другой человек, не хватает не только кресла на колесах, но и нижней части тела, отрезанного по бедра. Верстак специально сделан под кресло, под его высоту. Отец вынужден изготавливать лишь небольшие предметы: шкафы, тумбы, столики, рамки, игрушки. Для больших вещей – окон, дверей, кроватей, библиотек – нужны ноги, только с их помощью можно согнуться над верстаком, делать размашистые движения и прикладывать огромные усилия. Отец обрабатывает мягкую и податливую древесину, белую древесину, древесину для девочек, как он говорит. Когда ей было четырнадцать лет, а отец еще стоял на своих ногах, он работал с дубом, каштаном и вязом, теперь в ходу одни пни. Сюзанна помогает отцу с самого детства. Подает ему инструменты, хранящиеся в лотке или прикрепленные к стене. Отец смотрит на протянутую руку дочери, на ее крепкие бицепсы. А еще она знает, что он смотрит на белую подмышку под коротким рукавом, на ее начавшую формироваться грудь, а когда она поднимается на цыпочках, чтобы снять угольник, он смотрит на ее ягодицы, не прикрытые одеждой или в обтягивающих шерстяных трико. Иногда, когда они остаются наедине, рука отца нежно, но в то же время крепко задерживается на ее заде – из-за кресла они с отцом одного роста. И тогда Сюзанна пристально смотрит на рейсмус, рубанки, пилы, то, что режет и дробит, – это всего на расстоянии вытянутой руки. Она говорит: «У меня есть ноги» – и рука удаляется. Она думает: «Мать мертва, и отец страдает». Она жалеет его. Он оставляет ей опилки, чтобы она могла наполнить ими кукол. Однажды он мастерит ей аналой[15], ей ровно двадцать лет, и она продает партитуры в музыкальном магазине. Это аналой из опаленной вишни. Она уже давно не играет на рояле. Она смотрит на отца, не понимая, она сейчас намного выше его, где-то на голову. Он говорит: «Сюзанна, если хочешь сделать мне приятное, сыграй на рояле». На рояле, как ее мать, на которой он женился в двадцать лет. Она сожалеет. Она не доставит ему удовольствие. Последний образ – отец держит руку на рубанке, побелевшие костяшки пальцев, крепко сжимающих рубанок, чтобы скрыть нарастающую дрожь.
