Красный ошейник - Руфен Жан-Кристоф

– Я в основном воевал вместе с англичанами на Сомме, – сказал следователь.

– И что, там были собаки?

– Несколько. Кстати, когда мне поручили ваше дело, я тотчас вспомнил о некоторых солдатах, они были так привязаны к своим псам, что могли выносить тяготы войны лишь благодаря их присутствию. В конце концов они стали воспринимать их как боевых товарищей, как свое второе «я». И уж если начистоту, то, несмотря на ваши провокационные высказывания, я намерен написать рапорт именно в таком ключе. Ведь, по сути, вы с вашим псом были товарищами по оружию. Если повернуть дело таким образом, я уверен, вас простят.

Морлак вскочил и резко отшвырнул сигарету к дальней стене камеры. Вид у него был разъяренный. Война, лишившая его способности выражать радость или удовольствие, явно усилила стремление выплеснуть гнев и даже ненависть. Для Лантье подобные реакции фронтовиков были не внове, но в данном случае для него этот взрыв стал совершенной неожиданностью, тем более что он не понимал, в чем дело.

– Я не хочу, чтобы вы писали об этом, понятно?! – выкрикнул Морлак. – Просто это неправда. Я под таким не подпишусь!

– Спокойно! Что это на вас нашло? – недовольно выдохнул следователь.

– Я сделал то, что сделал, вовсе не потому, что люблю своего пса. Даже наоборот.

– Вы его не любите?

– Да при чем тут люблю или нет. Говорю же вам, что не из-за пса это сделал.

– Тогда из-за кого?

– Из-за кого? Из-за вас, ну, для начальников, политиков, для спекулянтов, наживающихся на войне. Из-за всех кретинов, которые следуют за ними, из-за тех, кто посылает других на войну, а также тех, кто идет туда сам. Я сделал это из-за тех, кто верит во всю эту чушь: героизм! храбрость! патриотизм!..

Морлак вскочил. Простыня упала на пол, и так – в трусах и майке – он продолжал кричать, вперив в офицера сердитый взор. Это было нелепо, патетично и одновременно тревожно, поскольку казалось, что в гневе он может дойти до крайности и тогда никто и ничто его не удержит.

У опешившего Лантье сработала привычка отдавать приказы. Он резко захлопнул папку, встал и с властной интонацией, выдававшей старшего по званию, с превосходством человека, облаченного в мундир, над тем, кто наг, уверенно приказал:

– Морлак, успокойтесь! Вы слишком много на себя берете. Не злоупотребляйте моей добротой. Она имеет пределы.

– Вы хотели, чтобы я говорил, – я говорю.

– То, что вы говорите, недопустимо. Вы осложняете свою ситуацию. Вы не только усугубляете поступок, который привел вас сюда, на нары, вдобавок вы оскорбляете офицера, оскорбляете нацию.

– Вот как раз нации я многим пожертвовал. Это дает мне право высказать ей некоторые истины.

Он вовсе не был смущен. Несмотря на свой расхристанный вид, Морлак не уступал следователю, отвечая ему ударом на удар. Вот к чему привели четыре года войны: люди перестали бояться, они пережили столько ужасов, что уже никто не смог бы заставить их опустить глаза. Следователь счел, что не стоит продолжать дискуссию, подрывающую авторитет власти, которую он олицетворял.

– Старина, придите в себя. На сегодня закончим, – подытожил он.

Заслышав громкий спор, подоспел надзиратель. Дюжё просунулся в дверь, мрачно посмотрел на Морлака и вывел офицера из камеры, звякнув ключами в замке.

На улице вновь завыла собака.

Кабинет Лантье дю Гре располагался в самом центре Буржа, в построенном во времена Людовика XIV здании, которое местные называли казематом Конде. Он довольствовался этим в ожидании лучшего назначения. Жена и двое детей оставались в Париже, и он надеялся на перевод, который позволит ему воссоединиться с семьей.

Конечно, пока он не покончил с делом Морлака, к сожалению, не могло быть и речи о возвращении ни в Бурж, ни в Париж. На время расследования он поселился в скромной гостинице для коммивояжеров, неподалеку от вокзала. Кровать с медной спинкой скрипела, а полотенца были затерты до дыр. Единственным приятным моментом пребывания здесь был завтрак. Владелица гостиницы – вдова, чей муж погиб на войне, вместе с сестрой держала хозяйство на окраине города. Так что масло, молоко и яйца поступали оттуда. Она сама пекла хлеб и варила домашнее варенье.

В половине восьмого утра уже чувствовалось, что будет жарко. Следователь позавтракал, устроившись возле открытого окна. Он размышлял о чертовом парне и его собаке. В самом деле, со вчерашнего дня этот тип не выходил у него из головы.

Накануне пришлось резко прервать допрос. Учитывая свою должность, Лантье не мог позволить, чтобы его оскорбляли. Однако в глубине души он ощущал странную привлекательность этого упрямого парня.

За нескончаемо долгие годы войны Лантье довелось пережить самые различные чувства. Поначалу он был юным идеалистом, представителем своего класса (семья, несмотря на дворянское «де», принадлежала к буржуазии). Эти люди прежде всего опирались на отечество и, следовательно, на все эти великие понятия: честь, семья, традиции. Лантье полагал, что люди со своими ничтожными частными интересами должны этому подчиняться. Но потом, в окопах, оказавшись бок о бок с этими самыми людьми, он не раз становился на их сторону. Порой он спрашивал себя: не заслуживают ли человеческие страдания большего уважения, чем идеалы, во имя которых люди подвергались лишениям.

Когда после Перемирия Лантье был назначен военным следователем, то усмотрел в этом счастливое стечение обстоятельств. В судебных инстанциях, должно быть, почувствовали, что он созрел для выполнения этой нелегкой задачи: оберегать армию, защищать интересы нации, вдобавок сознавая слабость человеческой натуры.

Но этот заключенный был особенным. Морлак как бы раздвоился: с одной стороны, он был героем, защищал нацию и в то же время испытывал к ней отвращение.

Все утро Лантье бродил по городу. Наконец он устроился в бистро напротив монастырской церкви и привел в порядок заметки, сделанные накануне в тюрьме. Он собирался вновь встретиться с Морлаком лишь во второй половине дня. Следовало дать тому время успокоиться и подумать, хоть Лантье и не верил, что это поможет.

В полдень, когда зазвонил колокол, на улицах царило полное затишье. Лантье направился обедать на другой конец города, к крытому рынку, где приметил ресторан. Ставни домов были закрыты, чтобы сохранить в комнатах прохладу. Он слышал, как за железными воротами гремит посуда, а из сада доносятся голоса женщин, накрывающих стол для обеденной трапезы.

В ресторане было пусто, только за дальним столиком сидел старик. Лантье дю Гре поместился на другой край банкетки, ближе к окну. Под высоким потолком красовалась пожелтевшая грязноватая лепнина, повсюду большие зеркала с потрескавшейся амальгамой. Чтобы стало попрохладнее, хозяин развернул полотняный навес над террасой и открыл все, что можно: двери, окна, слуховые оконца. Но жар от кухонной плиты и запах нагретого масла сводили на нет все его усилия, в ресторане царила духота.

Меню на протяжении года не менялось, в основном оно состояло из сытных блюд, скорее уместных в дождливую погоду. Лантье заказал кролика по-охотничьи, робко надеясь, что соус окажется не слишком жирным.

Он попросил газету, хозяин принес позавчерашнюю. Лантье проглядел заголовки, посвященные в основном подвигу авиатора Шарля Годфруа, пролетевшего на своем самолете под Триумфальной аркой[4].

– Вы здесь из-за Морлака, не так ли?

Следователь посмотрел на заговорившего с ним старика. Тот в знак приветствия слегка приподнялся с банкетки.

– Норбер Сеньле, поверенный.

– Очень приятно. Капитан Лантье дю Гре.

Еще до того, как Лантье получил капитанский чин, под его началом служил один поверенный. Пунктуальный, требовательный, тот вечно спорил насчет пунктов армейского устава, лишь бы уклониться от выполнения задания. А вот поди ж ты, в первом же наступлении он, опередив всех, выскочил из траншеи и погиб от осколка разорвавшегося в двух метрах от него зенитного снаряда.