Переход - Миллер Эндрю Д.
Машина скачет по подъездной дороге. Грядет летний прием у Рэтбоунов, и во дворе уже непринужденно приткнулись четыре автомобиля, больших и заляпанных. Всю дорогу от Бристоля Тим рассказывал о своей семье. Чем ближе к дому, тем яснее ему становилось, что Мод с ними не поладит, не полюбит их, решит, что они чудны́е, трудные. Неприятные.
– Ты потом и говорить со мной не захочешь, – пророчит он. Затем: – Пожалуйста, груби сколько хочешь. – И наконец, решительно: – Они даже не заметят.
В прихожей – если это она, комната (с отдельным камином) расположена за парадной дверью (если это парадная дверь) – собака носом тычется Мод в промежность, а собачки поменьше грызут ее туфли. Старые газеты, поводки, два десятка шляп, от соломенных канотье до вощеных кепок. Вощеные куртки, ряды перевернутых сапог в галошнице, к окну прислонился стек. В хрустальной вазе дюжина патронов с медными донцами – словно кто-то высыпал мелкую монету из кармана.
Между прихожей и кухней – другие комнаты, которым дарована свобода попросту быть комнатами. Собачьи корзинки, кресла, стол на вид еще старше дома. Из кресла за Тимом и Мод следят бельма очень дряхлого пса. Мать Тима в кухне. Возится с мукой и жиром, погрузила руки в стеклянную чашу. Высокая женщина, волосы хинные, тугая коса, французская. Платье цветастое, лакированные сапоги на шнуровке, мясницкий передник. Она подставляет Тиму щеку, улыбается Мод.
– У меня руки холодные, – говорит она. – Для выпечки самое оно.
Появляются дети – два мальчика и девочка, самому старшему лет восемь. Они гоняются друг за другом, но при виде Мод внезапно берут себя в руки. Девочка протягивает ей ладошку:
– Я Молли. Это Иш, а это Билли. Вы подруга Тима?
Приходят их родители – Тимов брат Магнус и его жена, бывшая модель.
– Время пить джин? – осведомляется брат.
Они с Тимом хлопают друг друга по плечам. Магнус смотрит на Мод, поздравляет с благополучным прибытием в дурдом. За кухонным окном на ослепительной лужайке две девочки с тяжелыми косами играют в крокет. Молотками орудуют без малейшего изящества. Над кошеной травой свистят шары.
Выясняется, что и впрямь время пить джин. Магнус двадцать минут готовит напитки, режет лаймы, дробит лед в чистом кухонном полотенце, отмеряет, перемешивает.
Пес с занавешенными глазами взобрался на скамью и грызет печенье, украденное с блюда. Гримаса у него при этом – как у мученика на полотне религиозной тематики.
Заслышав аэроплан – тоненькое жужжание, – дети высыпают на улицу. Следом Тим выводит Мод. Все идут к конюшням. Аэроплан исчез, но внезапно появляется вновь, в тридцати футах над дорогой, скользит над верхушками деревьев, затем над изгородями. Жена Магнуса созывает детей, но голоса не слышно. Они бегут к полю за конюшнями, машут. Аэроплан мягко падает на траву, подскакивает, выравнивается, тормозит и с разворотом катит к конюшням. Крошечный самолетик, серебристый и трепетливый. Останавливается неподалеку от толпы взрослых и детей. Дверца распахивается, из кабины выкарабкивается крупный человек.
– Сколько баллов за посадку? – кричит он.
Тим говорит Мод:
– Познакомься с папой.
Обед долог, шумен. У всей семьи манеры за гранью манер. Блюда вкусны, искусны. Вино в графине, пестрая коллекция хрустальных бокалов. Мод посадили рядом с отцом Тима. Мистер Рэтбоун, говорит она, а он отвечает, что сойдет и Питер, или мне что, звать вас мисс Стэмп? У него красные вельветовые штаны, густой венец седых волос, обветренное и безупречно выбритое лицо, а голос словно бездонный и с легкостью заглушает все прочие голоса. Утром он пролетал над Солсберийским собором и гордится тем, что порожден нацией, которая его построила. Вроде была, говорит, такая королева, которую звали Мод, нет? Вышла за кого-то из Плантагенетов[5]. Он расспрашивает ее о работе в университете, об исследованиях. Она рассказывает – старается, впрочем, покороче. Заживление патологических повреждений, восстановление тканей, особенно у пожилых.
– В смысле – как я?
– Старше, – говорит она.
– И то хлеб.
Она говорит о нарушениях передачи эстрогенного сигнала, и Тимов отец, похоже, понимает, о чем речь. Он рассказывает, что служил в армии, а с тех пор много чего почитывает, возится в мастерских, пилотом вот заделался. Спрашивает о несчастном случае. История падения Мод изложена уже раза три-четыре. Особенно детям нравится. Гипс сняли на прошлой неделе.
– А шрамы остались? – интересуется бывшая модель.
– Парочка, – отвечает Мод.
– И вот про это расскажи-ка, – говорит Тимов отец и обеими руками, решительно не похожими на руки сына, берет ее за левый локоть. На шее у него болтаются очки на шнурке. Он их надевает, читает буквы на предплечье (набивали четыре часа, два сеанса, рука на мягком подлокотнике вся в крови).
– Sauve… qui… peut. Sauve qui peut?
– Каждый за себя, – поясняет Магнус, подливая себе в бокал.
– Вряд ли прямо дословно, – возражает Тим. – Как там, Мод?
– Да, блин, вот ровно так[6], – говорит его брат.
– Все лучше, – замечает мистер Рэтбоун, – чем руны или ахинея какая на маорийском. Хоть смысл есть.
– То есть, – продолжает Магнус, – можно было набить и Arbeit Macht Frei[7]. Тоже есть смысл.
– Не дури, Мэгз, – отвечает его отец.
Одна двойняшка объявляет:
– А у нас в школе есть девочка – она набьет себе Песнь песней спиралью вокруг пупка.
– Ничего не набьет, – говорит другая.
– Но, Мод, ты, когда делала татуировку, понимала, что это значит? – спрашивает мать Тима.
– Ну мам, – говорит Тим.
Она улыбается:
– Я же просто спросила, миленький.
Их селят в гостевой комнате наверху, в западном крыле. Комнату иногда называют голубой – потому что такие обои – или китайской – потому что между окон на стене висит свиток в рамке. Они несут туда багаж. Послеполуденного солнца в комнате – до краев. Тим выпускает на волю муху, которая сражается с оконным стеклом.
– Дети уже тебя полюбили, – говорит он.
– Они меня не знают, – отвечает она.
Он подходит к ней сзади, обнимает.
– Сколько нужно быть знакомым, чтобы полюбить?
– Больше, чем одно утро.
– А тебе хоть кто-нибудь понравился?
– Конечно.
– А кто конкретно?
– Твой отец?
– В детстве, – говорит Тим, – я перед ним робел. О нем все так говорили, будто он Господь Бог. Но ты поосторожнее. Я помню, как мы все прятались за диваном, с мамой вместе, а папа ходил по комнатам, нас искал. И это была не игра. – Он обнимает ее крепче, прижимает к себе. – И вообще, через час они все напьются, – прибавляет он.
Долгие сумерки, сине-фиолетовые, сине-пурпурные. Все бродят туда-сюда через французские окна. Пьют джин из синей бутылки. Дети гоняются за собаками меж крокетных воротец. Мать Тима обсуждает свет, и как он прелестен, и как он берет и все собой окутывает, у нее заплетается язык, выступают слезы, и она теребит подол платья. Тимов отец объясняет Мод, что сумерек бывает трое.
– Это, – фыркает он, – гражданские. Потом будут морские.
Сине-фиолетовые, сине-пурпурные. Двойняшки, облачив широкие зады в светлые джодпуры, на коленках стоят посреди лужайки и в задумчивости дерут подровненную траву. Магнус кривится, трагически скучая. Его жена в собственноручно сшитом платье удаляется за детьми.
Ужинать садятся ближе к одиннадцати и едой особо не интересуются. Мать Тима поплакала и успокоилась, а теперь очень тщательно выговаривает слова. Вяло ковыряют еду, затем отодвигают. Утром кто-то придет. Наведет здесь порядок.
Все семейство рассеивается. Тим за руку ведет Мод через дверь, в коридор, к лесенке. Там обитая железом дверь, сбоку кнопочная панель. Здесь у нас, поясняет Тим, сокровищница. Он смеется, набирая код, говорит, что это вроде погребальной камеры в пирамиде. Внутри ощутимо прохладнее, чем в других комнатах. Стены побелены, вдоль стен – полки и горки. Окон нет.
