Дорога перемен - Йейтс Ричард
Однако эти мгновенья возникали не сами по себе, а чаще всего были результатом его легких тщеславных усилий, этакого мужского кокетства, не менее искусного, чем женское. Скажем, на выходе из ресторана он не забывал о старой доброй «ужасно сексуальной» походке, а когда Эйприл брала его под руку, слегка приподнимал плечо, чтобы казаться выше. Перед тем как в темноте чиркнуть спичкой и в ковшике ладоней прикурить сигарету, он придавал лицу мужественную хмурость (прием, давно отработанный в темной ванной, создавал секундный и весьма впечатляющий портрет), а также уделял немалое внимание бесчисленным деталям: говорил на бархатных низах, всегда был причесан, обкусанные ногти напоказ не выставлял и по утрам первым пружинисто выскакивал из постели, чтобы жена не видела его заплывшее от сна, беспомощное лицо.
После особенно рьяных представлений, когда ныли челюсти, слишком долго сжатые в мрачной решимости, оттененной светом свечей, Фрэнк чувствовал, что подобные методы вызывают у него отвращение к себе и смутную неприязнь к жене, которая так легко на них покупалась. Что за ребячество! Но атаки совести мгновенно отбивались: любовь и война все спишут, и потом, разве сама она не играла в те же игры? Кто в прошлом месяце вытряхнул весь арсенал уловок, чтобы соблазнить его планом отъезда в Европу? Они квиты. Пусть это нелепо, пусть взрослые люди так себя не ведут, все это можно обдумать позже. Сейчас слишком много поставлено на карту, чтобы задаваться подобными вопросами.
И потому Фрэнк, дав себе волю, сосредоточился на отделке своего образа. Он никогда не рассказывал, как прошел день в конторе, и не жаловался на утомительную дорогу; он обрел почти европейскую властность в общении с официантами и заправщиками на бензоколонках; свои отзывы о спектаклях он пересыпал туманными ссылками на литературные авторитеты — все для того, чтобы продемонстрировать: даже человек, приговоренный к пожизненной каторге в «Ноксе», может быть интересен («Ты самый интересный человек из всех, кого я встречала»). Он охотно возился с детьми, в рекордный срок лихо постриг лужайку и однажды всю полночную поездку изображал Эдди Кантора,[34] распевая «Вот малышка мне под стать», потому что это смешило Эйприл, — и все для того, чтобы продемонстрировать: даже мужчина, столкнувшийся с гнетущей и неестественной супружеской проблемой — жена не хочет выносить его ребенка, — может быть милым («Я люблю тебя, когда ты милый»).
Если б удалось все четыре недели беспрерывно находиться в таком накале, кампания быстро и легко увенчалась бы викторией, но беда в том, что обыденная жизнь продолжалась.
По-прежнему большую часть дня Фрэнку приходилось убивать в конторе, где Джек Ордуэй неустанно превозносил его молодецкую отвагу, в то время как Эйприл была заточена в реальности дома.
Еще приходилось встречаться с миссис Гивингс, которая с недавних пор то и дело находила предлог заглянуть к ним. Официальным поводом для визита была необходимость обсудить многочисленные детали продажи дома, что само по себе изводило и заставляло каменеть, но потом разговор переходил на Джона и воспоминание о «том чудесном дне». Фрэнк с Эйприл оглянуться не успели, как согласились на повторение эксперимента в грядущее или «любое другое удобное воскресенье до их отъезда, когда выдастся времечко».
А еще приходилось общаться с Кэмпбеллами, на которых тоже угробили целое воскресенье. По их настоянию на пляже устроили пикник, и весь день состоял из сосисок, детских слез, песка, пота и одуряющего солнца; к вечеру Уилеры пребывали на грани истерики. Вообще-то в тот вечер ухаживание, или кампания по сбыту идей, или что бы там ни было, резко перешло во вторую, неромантическую фазу.
— Боже, ну и денек! — сказала Эйприл.
Она уложила детей и теперь напряженно разгуливала по гостиной, что всегда предвещало неприятности. Еще в начале кампании, или ухаживания, Фрэнк понял: гостиная — наихудшее из возможных мест для внедрения его идей. Казалось, под беспощадным взглядом стосвечовых лампочек все в ней готово поддержать Эйприл; в жаркие вечера совокупные усилия предметов уже не раз грозили опрокинуть замысловатую конструкцию его доводов: мебель, которая так и не сумела приютиться, стеллаж с непрочитанными, недочитанными или прочитанными, но тотчас забытыми книгами, так и не сумевший изменить комнату; омерзительно злорадная утроба телевизора; кучка замызганных игрушек, словно вымоченных в нашатыре, — от них глаза и глотку резко шибало болью вины и самобичеванья («По-моему, нам не предназначено быть родителями. Мы не соответствуем этой роли…»).
За день на солнце лоб, щеки и нос Эйприл порозовели, а белые круги, оставшиеся от очков, придавали ей удивленный вид. Оттопыривая нижнюю губу, она сдувала с лица спутанные пряди и выглядела какой-то неприкаянной. Наряд ее состоял из пропотелой блузы и мятых голубых шортов, которые в поясе уже стали тесноваты. Вообще-то Эйприл ненавидела шорты, поскольку они открывали ее порыхлевшие ляжки, на которых недавно появились прожилки; Фрэнк уверял, что все это глупости («Прекрасные ноги, так мне даже больше нравится, они очень женственные»), и сейчас она выставляла их будто назло. Она словно говорила: «На, смотри. Так достаточно „женственно“? Ты этого хотел?»
Во всяком случае, нынче они приковали внимание тем, что тяжело топали по комнате. Привалившись к кухонной двери, Фрэнк потягивал мощный коктейль.
Немного погодя Эйприл грузно опустилась на диван и принялась вяло листать старые журналы. Потом отбросила их и опрокинулась навзничь, положив ноги в кроссовках на столик.
— Ты гораздо нравственнее меня, Фрэнк. Наверное, поэтому я тобой восхищаюсь, — сказала она, однако ни в голосе ее, ни во взгляде восхищения не отмечалось.
Фрэнк чуть пожал плечами и сел напротив.
— Я в этом не разбираюсь и не очень понимаю, при чем тут «нравственность». В смысле общепринятой морали.
Эйприл надолго задумалась, шевеля скрещенными ступнями.
— А что, есть другая мораль? — наконец спросила она. — Разве «нравственный» и «общепринятый» не одно и то же?
Фрэнк чуть ей не врезал. Надо ж какая вкрадчивая тварь… Зараза! В любой другой ситуации он бы вскочил и заорал: «Слушай, декадентка хренова! Ты когда-нибудь закончишь паскудить все мало-мальски ценное? Слушай, ты! Может, так жили твои родители, и ты сама выросла на этом дерьме, считаешь это шиком и так заводишь себя, только давно пора понять, что вся эта хренотень не имеет отношения к реальной жизни!» Но он помнил о календаре и прикусил язык. Оставалось еще двенадцать дней. Рисковать было нельзя, поэтому он стиснул зубы и уставился в стакан, в котором плескалась выпивка, перенявшая дрожь его руки. Без всяких усилий с его стороны лицо само обрело решительное выражение. Когда спазм в горле растаял, Фрэнк очень спокойно сказал:
— Малыш, я понимаю, ты устала. Давай сейчас не будем. Ты сама все прекрасно знаешь. Проехали.
— Что проехали? Что я прекрасно знаю?
— Ты понимаешь. Насчет «общепринятого» и «нравственного».
— Но я вправду не вижу разницы. — Эйприл сняла ноги со столика и заинтересованно подалась вперед, упершись локтями в колени. Фрэнк отвернулся, чтобы не видеть простодушного недоумения на ее лице. — Как ты не понимаешь, я не вижу между ними разницы. Другие видят, ты видишь, а я нет и, наверное, никогда не видела.
— Слушай, во-первых, слово «нравственный» произнесла ты. По-моему, я никогда не выступал с позиций морали, общепринятой или какой-нибудь еще. Я только сказал, что в нынешних конкретных обстоятельствах весьма очевидным и единственно зрелым поступком было бы…
— Ну вот опять! Видишь? Я не понимаю, что значит «зрелый». Ты можешь говорить всю ночь, а я так и не пойму. Для меня это всего лишь слова, Фрэнк. Я смотрю на тебя и думаю: как странно, он и вправду так мыслит, для него эти слова что-то значат. Иногда я слушаю, как люди говорят, и мне кажется, что всю свою жизнь я… — Голос ее дрогнул. — Может, со мной происходит что-то ужасное, но это правда. Нет, сиди на месте! Пожалуйста, не лезь с поцелуями и прочим, а то мы опять распыхтимся и ничего не выясним. Сиди там и давай просто поговорим, ладно?
