Клуб лжецов. Только обман поможет понять правду - Карр Мэри
– Меня с братом отец именно так и бил. По очереди лупил нас, – говорит Шаг.
– Вот не перебивай! – восклицает Кутер и бьет ладонью по столу. – Че он все перебивает, а? – На шее Кутера резко проступают вены. Бен говорит ему, чтобы тот достал тарелки и перестал ныть. Отец бросает утку в раковину, словно он устал от собственных воспоминаний о том, как его наказали. На него наваливается тяжесть воспоминаний о том дне. Его плечи опускаются, голова никнет. Морщины на лице становятся глубже. Он смотрит куда-то в середину комнаты, словно там мать его бьет, для того чтобы рассказать о том, что видит, своим приятелям.
– Она рассекла на мне мою рубашку за четыре удара. – Он сутулится, словно от ударов. – Меня много чем били, когда я был мелким. Меня били носком, в котором была «колбаска» из пятицентовых монет, меня били железом и самым разным дубьем. Но моя мать, которая размером была с пигалицу, умела бить меня так, что спина горела от шеи до задницы. Она била и с каждым ударом приговаривала: «Никогда – мне – не – лги – никогда – мне – не – лги!»
Я пару раз от нее вырывался и подбегал к двери в москитной сетке. Но от дождей деревянный пол разбух, и дверь не открывалась. Да и дверной косяк тоже разбух от воды, поэтому дверь я так и не открыл. Я не мог никуда убежать. Только и слышишь свист палки, а потом чувствуешь удар. Такое ощущение, словно я был деревом, которое она хотела срубить. Я думал, что если упаду, то уже не встану. Богом клянусь. Так вы думаете, что мать устала, лупя Эй Ди? – Он обводит взглядом слушателей, потом выдирает несколько перьев из утки. – Черт подери, она на нем только разминалась.
Как только Бен мне подмигнет, я схвачу бисквит и засуну его в рот.
– Родителям не нравилось, когда я от порки убегал, – вспоминает Бен, раскладывая яичницу по тарелкам. – У меня бабушка этого просто не терпела. Поэтому убегать было бессмысленно, только растягивать все это «удовольствие».
Я во время порки часто убегаю, и мне приятно услышать, что отец в свое время поступал точно так же. Только идиот стоит и ждет, пока его отлупят.
– Я в конце концов выскочил, пробив москитную сетку, – продолжает отец. – В сетке появилась дырка, прямо как мой силуэт. – Шаг подмигивает мне, давая понять, что вот это уж слишком и тут папа загнул. Шаг всегда дает мне понять, насколько правдивым является то, что говорит отец.
Отец кладет утку в раковину, распрямляет плечи и широко улыбается, словно сейчас начнется самая интересная часть истории.
– В общем, Эй Ди досталось по полной. Это уж точно.
– Но ведь дядя Эй Ди гораздо больше тебя? – интересуюсь я. Меня всегда интересовало, почему я такая худая. Видимо, в отца пошла. Дядя Эй Ди – просто форменный громила и сильный, как бык. На семейных фотографиях он всегда стоит рядом с отцом и немного косит глазами.
– Дело далеко не только в размере и весе, дорогая, – отвечает папа. – Здесь еще есть масса других критериев. Если человек больше, значит, у него и задница больше, ты об этом тоже не забывай.
– Ну, значит, иду я за сарай, – продолжает отец. – Смотрю, там Эй Ди притаился. Я говорю ему: «Эй, брат, – голос отца становится ласковым и вкрадчивым, – я так понимаю, что тебе серьезно влетело». И потом говорю ему, что у меня есть мазь, которая может снять боль. Ну, Эй Ди наклоняется и задирает на себе рубаху, которая прилипла к ранам. Он от боли воздух сквозь зубы засасывает так, что слышно. Снимает рубаху с плеч и спрашивает, как его отделали. Я говорю ему: «Ах ты, бедняга». Я знаю, каково ему, потому что и меня точно так же отделали. Я прошу его рубашку повыше задрать, мол, не хочу ее мазью измазать. Он наклоняется, руки в рукавах вниз опустил и так стоит. Тут я и выливаю ему на спину мазь для лошадей на основе скипидара. Мать делала эту мазь из смолы. Получалась черно-коричневого цвета. Я держал его одной рукой, чтобы он не вырывался, и ладонью ему спину мазал.
Шаг перестает завертывать в бумагу куски птицы. Потом наклоняет голову и говорит, что его мать тоже варила такую мазь для лошадей из смолы. Шаг вырос в лесах, точно так же, как и отец.
– Она варила мазь на основе сосновой смолы, это я точно помню. Может, добавляла туда всяких горьких трав.
Мама Шага знала мать отца. Обе женщины были большими специалистами в народной медицине. Отец и Шаг обсуждают своих матерей и вспоминают некоторые рецепты. Тогда на их лицах появляется такая нежность, что у меня слезы на глаза наворачиваются. От их разговоров мне хочется познакомиться с этими женщинами, которых я никогда не знала.
Отец отвечает, что рецепт сходится. Начинает мыть руки. На его лице улыбка. То, что Шаг подтверждает, что такое средство существует, говорит о том, что то, что рассказывает папа, – чистая правда. Но на лице Шага появляется задумчивая морщина, и он говорит, что эту мазь ни снять с кожи, ни тем более вытереть с раны. На что отец отвечает, что в этом-то и вся суть – заклеймить дядю Эй Ди до костей за то, что он его вломил.
Я задумываюсь. Я слышу, какие вещи о себе рассказывает отец, и замечаю, как люди отходят, когда он вразвалочку подходит к бильярдному столу, но при этом он обращается со мной так, словно я сделана из стекла. Даже то, что он меня бьет очень мягко, можно сказать, чисто символически. Когда сегодня утром до выхода на охоту было прохладно, он разогрел мне носки у газовой горелки. Отец покупает мне все, что бы я ни попросила, смеется над моими шутками и говорит, что любит меня по пятьдесят раз на дню. Я неоднократно видела, как он дерется, но ни разу не замечала за ним подлости, которую он часто себе приписывает в рассказах для приятелей в «клубе лжецов». Я смотрю, как он синей пластиковой щеточкой вычищает кровь и грязь из-под ногтей, и размышляю. Он смеялся над тем, что сделал с дядей Эй Ди. Он вытирает руки о полотенце.
– Я ушел, а Эй Ди остался извиваться на земле. Все пытался счесать с себя эту дрянь.
Бен вытряхивает противень над тарелкой, и бисквиты легко и непринужденно падают в нее. Он кивает мне, и я тут же хватаю один из них и начинаю перебрасывать горячий бисквит из одной ладони в другую. Потом бросаю его на стол и дую, чтобы охладить. Когда я поднимаю глаза, то вижу, что и у Бена озабоченный вид, словно он все еще думает о боли, которая была заложена в эту историю.
Может быть, папина наигранная «подлость» мешала мне слишком подробно расспрашивать о матери в больнице. Эта тема была окружена стеной молчания, которую я не должна была пересечь.
Однажды мы с папой возвращались домой в его ярко-зеленом пикапе. Я вспомнила ночь, когда мама устроила аутодафе. Помню, как доктор Бордо с его усами-гусеницами спрашивал меня о том, где у меня побои. Я знала, что доктор направил маму в психиатрическую лечебницу, и спросила отца, что это за место и можно ли проведать маму. Папа ответил, что туда детей не пускают, чтобы несумасшедшие их не напугали. Он отвернулся от меня, встряхнул пачкой «Кэмела» и засунул в нее зажигалку. Было понятно, что отец не хочет говорить на эту тему. Вскоре я забыла об этом разговоре. Несколько дней спустя мы ехали из драйв-ин ресторана «Фарм Ройал», в котором официантка облокачивалась о дверь машины со стороны отца, пока я попивала свою колу. Папа успел выпить три пива, когда я подумала: «Может быть, пиво поможет развязать язык», и спросила его о том, не боится ли он сам, когда навещает маму. Отец ответил, что сумасшедшие, которые там живут, совсем неагрессивные, они в очень плохом настроении. По словам отца, пациенты много играют в настольные игры и не очень часто двигают свои фишки.
Эта деталь жизни в больнице, а именно неторопливое передвигание фишек, помогло мне прекрасно представить, что такое больница. Совершенно неожиданно я почувствовала ярость, которую долго скрывала. Я сказала отцу, что мне не хочется, чтобы мать возвращалась домой, если она начнет сходить с ума от того, что мы не прибрались в комнате.
