Закон о детях - Макьюэн Иэн Расселл
– Чтобы снова жить.
Увидела, что у него чуть-чуть изменилось выражение лица. Облегчение и кроме того – что-то более глубокое.
Он заново наполнил ее бокал.
– Платье, кстати, ослепительное. Ты прекрасна.
– Спасибо.
Они смотрели в глаза друг другу, пока не осталось ничего иного, кроме как подойти друг к другу и поцеловаться. И еще раз поцеловаться. Его рука легонько касалась ее поясницы, но он не провел ею по бедру, как бывало. Он действовал поэтапно, ее тронула его деликатность. У нее не было сомнений насчет того, куда привело бы их это сближение, если бы не важные вечерние обязательства, светские и музыкальные. Позади нее на кушетке лежали ноты, и долг велел оставаться одетыми. Поэтому они только сошлись потеснее, поцеловались и, разойдясь, взяли свои бокалы, молча чокнулись и выпили.
Он закупорил шампанское хитрой пружинной затычкой, которую она подарила ему много лет назад на Рождество.
– На потом, – сказал он, и оба рассмеялись.
Они надели пальто и вышли. Для устойчивости на высоких каблуках она держала его под руку, а он галантно держал зонтик над ней, а не над собой.
– Это ведь ты выступаешь, – сказал он. – На ком у нас шелковое платье?
Их встретил гомон светских разговоров и смех полутора сотен человек, стоявших с бокалами вина. Стулья были расставлены, но никто еще не сидел, рояль «Фациоли» и пюпитр стояли на своих местах. Тут собрались члены Грейз-инна, бенчеры[26] – большинство ее светских и профессиональных знакомых. Десятки людей, с которыми за тридцать с лишним лет ей довелось поработать. Разные знаменитости, многие со стороны – из Линкольнз-инна, из Иннер-темпла, из Миддл-темпла, сам лорд главный судья, судьи из Апелляционного, двое из Верховного суда, генеральный прокурор, десятка два знаменитых барристеров. У стражей закона, которые вершат судьбы людей, лишают их свободы, хорошее чувство юмора и страсть к профессиональным разговорам. Гомон стоял оглушительный. Через несколько минут они с Джеком потеряли друг друга. К нему подошел кто-то и попросил помочь с латынью. А ее втянули в кружок сплетничавших о причудливом друге начальника судебных архивов. Ей даже не надо было двигаться с места. Друзья подходили к ней, обнимали, желали успеха, другие пожимали ей руку. Пенсион, руководящий совет Грейз-инна, славно придумал устроить перед концертом вечеринку. Вино, надеялась Фиона, приглушит критические способности завсегдатаев Уигмор-холла.
Настроение у нее было приподнятое, и когда подошел официант с серебряным подносом, она не смогла удержаться. Взяла бокал, и в это время в поле зрения, шагах в двадцати и за сто человек от нее показался Марк Бернер и предостерегающе покачал пальцем. Она приветствовала его поднятым бокалом и отпила. Потом приятель, старожил Королевской скамьи, повлек ее знакомиться с «блестящим барристером», который оказался вдобавок его племянником. Под взглядом гордого дяди она задала несколько сочувственных вопросов худому, тяжело заикавшемуся молодому человеку. Ей уже захотелось в более оживленную компанию, и тут налетела старая приятельница из Миддлтемпла, обняла и утащила в кружок молодых бунтовщиц-барристеров, которые стали шутливо ей жаловаться, что им не достается хорошей работы. Всю забирают мужчины.
В толпе ходили капельдинеры и объявляли, что концерт начинается. Публика неохотно рассаживалась по местам. Поначалу было трудно переключиться с хорошего вина и болтовни на серьезную музыку. Но бокалы были отданы, и гомон затихал. Когда она подходила к ступенькам справа от сцены, кто-то тронул ее за плечо. Она обернулась – это был Шервуд Ранси, тот, кто вел дело Марты Лонгман. Почему-то в черном галстуке. Мужчинам в возрасте, с брюшком, униформа сообщала жалковатый, стиснутый вид. Он взял ее за локоть с намерением поделиться интересной новостью, не попавшей в газеты. Она наклонилась, чтобы расслышать его. Мысли ее уже были заняты концертом, сердце учащенно билось, ей было трудно сосредоточиться на его словах, но смысл она как будто уловила. Она попросила судью повторить, но в это время увидела впереди Марка – он обернулся и нетерпеливо делал ей знаки. Она выпрямилась, поблагодарила Ранси и пошла за тенором к сцене.
Пока они стояли перед ступеньками, дожидаясь, чтобы публика расселась и им дали знак начинать, Марк сказал:
– Вы как себя чувствуете?
– Хорошо. А что?
– Побледнели.
– М-м.
Фиона машинально дотронулась пальцами до волос. В другой руке были ноты. Она сжала их покрепче. Выглядит пьяной? Она прикинула, много ли выпито. Только три глотка белого вина, пока Марк не пригрозил. А всего, наверное, два бокала. Пустяки. Он подвел ее к лесенке, они подошли к роялю, склонили головы в поклоне и выслушали аплодисменты, полагавшиеся своим артистам. Как-никак это был их пятый рождественский концерт в Большом зале.
Она села, поставила перед собой ноты, подвинтила табуретку, глубоко вздохнула и медленно выдохнула, чтобы сбросить последние обрывки недавних разговоров – с заикавшимся барристером, с веселыми, ущемленными в работе молодыми женщинами. И с Ранси. Нет. Некогда думать. Марк кивнул ей, показывая, что готов, и сразу же ее пальцы сами извлекли из могучего инструмента несколько аккордов, а сознание будто лишь поспевало за ними. Тенор вступил идеально, и через несколько тактов они слились в едином движении к цели, что редко бывало на репетициях – уже не стараясь сосредоточиться только на том, чтобы исполнить правильно, а без усилий растворившись в музыке. У нее мелькнула мысль, что она выпила ровно столько, сколько надо. Спокойная мощь «Фациоли» воодушевляла ее. Их с Марком словно уносил с собой властный поток звуков. Его голос сегодня звучал теплее, он брал ноты прямо, без шаткого вибрато, к которому был иногда склонен, полностью отдавшись удовольствию от музыки Берлиоза в «Пастушьей песне», а потом в «Жалобе» с ее печально нисходящей мелодией в «Ah! Sans amour s’en aller sur la mer!»[27]. А у нее мелодия лилась из-под пальцев сама собой – она слышала ее, словно сидя в зале, словно от нее требовалось только присутствовать. Вместе с Марком она погрузилась в безграничное гиперпространство музицирования, не помня времени и цели. Только слабо брезжило в уме что-то, ожидавшее ее возвращения, но было это где-то внизу – чужеродное пятнышко в знакомом ландшафте. Может, его и не было, может, это был обман чувств.
Они будто очнулись от сна и стояли рядом, лицом к залу. Им громко аплодировали, но здесь всегда аплодировали громко. И таково было великодушие предрождественского Большого зала, что самыми громкими рукоплесканиями часто награждали более слабых исполнителей. Только встретив взгляд Марка и увидев блеск в его глазах, она уверилась, что они смогли подняться над уровнем обычной любительской игры. И привнесли в песни что-то свое. Если была среди слушателей женщина, на которую он хотел произвести впечатление, то он растопил ее сердце в старомодном стиле, и она непременно должна влюбиться в него.
Они заняли свои места, приготовясь к Малеру, и зал мгновенно стих. Сейчас она была в одиночестве. Длинное вступление создавало иллюзию, что пианист сам сочиняет его по ходу дела. С бесконечной терпеливостью прозвучали две ноты, потом повторились, и добавилась третья, три повторились, и только с четвертой, наконец, потянулась вверх одна из самых красивых мелодий, написанных Малером. Она не чувствовала себя беззащитной. Ей удалось даже то, чего достигают первоклассные пианисты, – добиться колокольного призвука от некоторых нот над до первой октавы. В других местах, ей казалось, за счет своего туше она могла внушить слушателям, что они слышат арфу, звучащую в оркестровом оригинале. Марк сразу попал в тон спокойной покорности судьбе. Он почему-то настоял на том, чтобы петь по-английски, а не по-немецки – эта вольность дозволялась только любителям. Выигрыш был в том, что все сразу же понимали настроение человека, уставшего от суеты. Я словно умер для мира. А эти двое, почувствовав, что владеют аудиторией, воодушевились. Но еще Фиона чувствовала, что движется степенным шагом к чему-то ужасному. Верно чувствовала, или это был обман чувств? Она узнает, только когда музыка кончится – тогда и займется этим.
