Чемодан миссис Синклер - Уолтерс Луиза

– Не плачь, – говорит он. – Успокойся. Возьми мой платок.

Только у такого мужчины, как Филип, в кармане может лежать чистый носовой платок. Я вытираю глаза, затем высмаркиваюсь. «Роберта, возьми себя в руки». Не позволяй мелкому недоразумению сбить тебя с пути.

– Я думала, ты привык к плачущим женщинам. В смысле, живя с Дженной.

Не впервые я жалею о бездумно вылетевших словах. Филип пристально смотрит на меня. Ему нужно снова снять очки. Он теребит волосы. Снятые очки кладет на стол. Надеюсь, он сейчас не настолько рассеян, чтобы усесться на них.

– Наши отношения с Дженной тебя не касаются.

Он совершенно прав. Я сама себе противна. Как же я ошибалась! Напридумала себе черт-те что. Филип видит во мне всего лишь работницу своего магазина. Всего лишь работницу. Он любит Дженну, а не меня. Как вообще я могла позволить себе подобные мысли? Откуда у меня эти бесплодные надежды?

– Пожалуйста, извини, – говорю я, прогоняя нелепые мысли. – Я не собиралась вторгаться в вашу жизнь.

– Забудем об этом. Я понимаю. А ты должна остаться. Я целиком и полностью рассчитываю на тебя. Без тебя магазин просто развалится.

– А Софи разве не может меня заменить?

– Софи – умная девушка. Старательная. Любит новые идеи. Пожаловаться на нее не могу. Но ты… ты придаешь нашему магазину основательность. Ты и есть «Старина и современность». Неужели ты этого не понимаешь?

– Основательность? Я? Чем? Сомневаюсь, что такие встряски, как на прошлой неделе, добавляют магазину что-то подобное. Не льсти мне, Филип. «Старина и современность» не я. Ты. Это твой магазин.

– В таком случае мы оба. Один из нас не может работать без другого. И ты не устраивала никакого скандала. Ты вела себя очень достойно. А вот этой отвратительной тетке наверняка был нужен скандал. Но ты спутала ей карты. Я искренне и с полным уважением прошу тебя пересмотреть свое решение и остаться. Роберта, пожалуйста.

Сам факт этого разговора является для меня достаточно убедительным аргументом. Я должна уйти. Прямо сейчас. Плевать на все эти предварительные уведомления! Если я сейчас же не уйду…

– Я ухожу, Филип. Прошу меня простить, но я не стану отрабатывать положенную неделю. Я уйду сейчас.

– Прямо сейчас?

– Да.

Если я думаю, что Филип тут же перепрыгнет через стол, крепко меня обнимет, поцелует в губы или схватит за плечи и встряхнет, умоляя не уходить… я ошибаюсь. Он протягивает мне руку. Я ее пожимаю. Рука у него теплая и сильная, однако есть в его рукопожатии что-то хрупкое. Взгляд у него туманится, словно он прозревает далеко не радужное будущее. Боюсь, он сейчас готов расплакаться. А еще я боюсь нарастающего во мне желания его успокоить. Я разжимаю пальцы и выхожу из кабинета.

Чувствую, как он молча смотрит мне вслед – отрекшийся от меня и смирившийся с судьбой.

17

7 декабря 1940 г.

Дорогой Ян!

Простите, что давно Вам не писала. Но Вы же знаете: письма я писать не люблю. И потом, постоянно находятся какие-то дела. Кажется, что война и разрушения – это где-то на другой планете. После того как эскадрилья покинула аэродром, мы почти не видим и не слышим признаков войны. Конечно, аэродром никуда не делся, но по сравнению с летом и началом осени он как будто заснул. Его больше не бомбят. И «харрикейны» не приземляются в двух шагах от моего дома! Я благодарю судьбу за эту тишину. Знаете, я до сих пор с грустью и сожалением вспоминаю нелепую гибель Вашего летчика.

Вот и декабрь наступил. Очень надеюсь, что Вам все-таки дадут хотя бы короткий отпуск и Вы приедете к нам. Эгги с Ниной были бы рады снова Вас увидеть. Эгги выправилась. Временами на нее накатывает тоска по погибшему жениху, но держится она молодцом. Мы с Ниной подбадриваем ее, как только можем. Надеюсь, грядущее Рождество ее воодушевит. Что бы ни происходило в нашем мире, я изо всех сил постараюсь подарить ей счастливый день.

Ян, Вы писали, что нуждаетесь в покое. Наверное, я меньше, чем кто-либо, способна дать Вам этот покой.

И все же я жду Вас.

Через девятнадцать дней после того, как Альберт ее изнасиловал, у Дороти начались знакомые болезненные судороги. Весь этот день она старалась не обращать на них внимания, однако наутро пошла кровь. Здесь уже Дороти не оставалось иного, как вновь с горечью признаться себе в неспособности быть матерью.

Она знала: Альберт больше не вернется, и это давало хотя бы малое утешение. Дороти надеялась: его убьют в сражении, и это естественным образом разорвет их связь. Она всерьез на это надеялась. Своим поступком с ней он заслужил смерть.

Более года назад Альберт сбежал от нее, зная, как горячо ей хотелось снова забеременеть. Зная, что после его исчезновения вопрос о детях отпадет сам собой. Но разве еще раньше она не сбежала от него, перебравшись в эту комнатку? Не она ли оборвала их интимные отношения, каждую ночь запираясь на засов? Откуда появиться ребенку, если она не…

Дороти не верилось, что когда-то она влюбилась в этого человека. Он и тогда ничего не мог ей предложить. Но она не считала его ни грубияном, ни злодеем. Вел ли он себя подобным образом и с другими женщинами? Дороти в этом сомневалась. Нет, таким он был только с ней, его женой. Гнев Альберта был направлен только на нее, и больше ни на кого. Дороти вполне представляла его в другом доме, с другой женщиной, помоложе и попроще, чем она. Там он вполне был бы счастлив и любим.

Мозг сверлила мысль: должна ли она сообщить о случившемся командованию Альберта? Но на что именно она пожалуется? На то, что солдат, получив краткосрочный отпуск, приехал домой и вступил в интимные отношения с женой? Кто поверит, что все происходило без ее согласия? Свидетелей в подобных случаях не бывает. Да и теперь уже слишком поздно. Возможно, Альберт даже не понял, как отвратительно вел себя с ней. Хотя нет, понял, если уехал на день раньше. Почувствовал свою вину? Может, он и усвоил этот урок.

А если бы она действительно забеременела? Как бы она объяснила все это Яну? Почему-то Дороти была уверена, что Ян непременно приедет к ней. Ему она могла бы рассказать правду, но поверил бы он ее рассказу? Наверное, посчитал бы случившееся вполне нормальным. Как-никак официально Альберт оставался ее мужем.

Что теперь терзаться пустыми вопросами? Нет никакого ребенка. Она одна-одинешенька: опустошенная, униженная, страдающая от кровотечения. Не о чем говорить, не в чем признаваться.

Как Дороти ни старалась, ей не удавалось зарифмовать строки. Тогда она оставила попытки и начала просто записывать слова в той последовательности, в какой они появлялись. Похоже, этого им и было надо. Ведь у слов была своя жизнь. И наконец они сложились в стихотворение. Дороти чувствовала, что впервые написала свое стихотворение по-настоящему. Она останется единственной его читательницей и критиком. Показывать свои сочинения кому-либо она не собиралась.

Слова, перенесенные на бумагу, она перечитывала то поздним вечером, то ранним утром. И эти слова искренне ее удивляли, давая ей странное, непривычное ощущение силы. Чем-то это было похоже на бег по пустынному песчаному берегу, когда песок под ногами одновременно мягкий и жесткий, а твои ноги и все тело полны молодой безграничной энергии. Это был глоток свободы. Освобождение. Но от чего – Дороти так и не могла понять.

18

Какие мучительные сны!

Женщина стоит перед ним на четвереньках. С закрытыми глазами. Самая женственная из женщин, которых он любил. Притворяется скромницей. Он вскрикнул… должно быть, не один раз… и к его койке подбежала медсестра. Она явилась внезапно и тихо, будто привидение. Обычно к нему подходила девятнадцатилетняя Сильвия – белокурый ангел с младенчески чистой кожей. Она касалась прохладной ладонью его пылающего лба и тихо шептала слова утешения. Потом брала его левое запястье и проверяла пульс, подчиняющийся неровному биению сердца. Время Сильвия засекала по часикам, прикрепленным к нагрудному карману. Совсем как амулет.