Ах, Вильям! - Страут Элизабет

Крисси слизнула с ложки замороженный йогурт и добавила:

— Знаешь, мам, я чувствую себя в ответе за Бриджет, хоть мне это и не нравится.

— Как у нее дела?

— Она страдает, мам, — сказала Бекка. — И это очень грустно.

— Вы с ней виделись?

И девочки рассказали, что пили чай с Бриджет пару дней назад; меня это удивило и растрогало. Они водили ее в ресторан при отеле.

— Она была с нами приветлива, — добавила Крисси. — И мы с ней тоже, но ей очень грустно. Было нелегко.

— Может, зря мы устроили это дурацкое чаепитие, — сказала Бекка. — Но что еще с ней делать? Мы думали про кино, но подходящего фильма не нашли. Может, стоило пройтись с ней по магазинам.

— Боже… — сказала я. — Но, Крисси, почему ты чувствуешь себя в ответе за Бриджет?

— Не знаю, — сказала Крисси. — Наверное, потому, что она моя сестра.

— Вы молодцы, что встретились с ней.

Девочки лишь пожали плечами. Затем Бекка сказала:

— Прости, что написала то сообщение про вас с папой.

— Ничего, я понимаю, почему могло показаться, что мы снова вместе, — ответила я.

— Правда? — удивилась Крисси.

— Ну конечно. Но сходиться мы не собираемся.

— Разумно, — сказала Крисси. А затем добавила: — Просто невероятно, что эта Кэтрин из твоего рассказа и есть наша бабушка. Она казалась мне самым обыкновенным человеком на свете. Я любила ее.

— Я тоже ее любила, — сказала Бекка.

И они начали вспоминать бабушку, какой у нее был дом, и какой там стоял диван мандаринового цвета, и как крепко она их обнимала.

— Она готова была задушить меня в объятиях, — сказала Бекка. — Я очень ее любила.

Действительно, согласилась я, просто невероятно, что у их бабушки была такая жизнь, а они об этом даже не подозревали, и мы с Вильямом тоже.

Потом девочки снова заговорили о Лоис Бубар.

— Но она тебе понравилась? — спросила Бекка, и я сказала:

— В принципе, да. Не забывайте, она годами думала, что папа о ней знает. Так что, учитывая все случившееся, она была очень любезна.

— Любезная с улицы Любезной, — сказала Крисси.

— Да, с улицы Любезной.

— Такое теперь сплошь и рядом, — сказала Бекка. — Из-за этих сайтов с родословными.

Один ее знакомый, пояснила Бекка, недавно узнал, что он наполовину норвежец, — оказалось, его отец ему не родной. А его родной отец был норвежцем.

— Почтальоном, как в анекдоте, — добавила она.

— Да быть не может, — сказала Крисси.

Но Бекка кивнула и повторила, что отец ее знакомого оказался почтальоном, как в анекдоте. Родом из Норвегии.

Я рассказала девочкам, как мы с Вильямом сидели в машине возле железнодорожной станции и представляли побег его матери и как он потом назвал Лоис Бубар сраной.

— Меня это удивило, — сказала я.

— Тебя удивило, что папа так ее назвал? — спросила Крисси, вытирая губы салфеткой.

— В тот момент — да. Немного.

— С ним не захотела общаться единоутробная сестра, — сказала Крисси. А потом добавила: — Но папа и правда иногда ведет себя по-детски. В смысле, я понимаю, почему она не захотела с ним общаться.

— Но она-то не знала про эту его… детскость.

— Это понятно. Я не то имела в виду.

— Но он все-таки ей брат, — сказала Бекка. — Разве это не веский повод с ним увидеться?

Крисси задумалась, а потом сказала:

— Как бы ты себя чувствовала, если бы Бриджет пришла к нам лет через сорок и заявила… Ну, то есть, представь, что она просто свалилась с неба, и мы ее никогда раньше не видели, и она начинает рассказывать, каким наш папа был чудесным отцом.

— Ты это к чему? — спросила Бекка.

Но я поняла, о чем говорит Крисси. О ревности между детьми.

Мне захотелось написать Вильяму: «Не будь говнюком и позвони девочкам».

Но я не стала.

Когда пришло время прощаться, мне стало грустно; мы обнялись, и я сказала девочкам, что люблю их, и они сказали, что они меня тоже.

Возвращаясь домой, я размышляла над тем, что девочки повели Бриджет в ресторан. Зная Бриджет и зная моих девочек, ничего странного я в этом не видела, но мне вдруг вспомнился крошечный домик, в котором я выросла, и я подумала… Нет, у меня не получится объяснить, что я подумала! Но мне с трудом верилось, что мои дети — нас разделяет всего поколение — так отличаются, так сильно отличаются от меня и от среды, где я росла. И от среды, где росла Кэтрин. Не знаю почему, но этот контраст меня поразил.

А потом я почему-то представила, как выглядела бы Кэтрин, будь она до сих пор жива. Внутри у меня все сжалось, такая она была дряхлая, и меня охватила печаль, глубокая печаль, какую мы ощущаем, представляя своих детей в старости, некогда цветущие лица — бледные и пожухлые, руки-ноги не гнутся, их время вышло, а мы ничем не можем им помочь…

(Немыслимо, но это случится.)

* * *

Я не раз спрашивала себя, почему мне захотелось вернуть девичью фамилию, как только умерла Кэтрин. Я смутно припоминаю, что как бы открещивалась от нее, что ее было в нашем браке слишком много. Не знаю, все это было очень давно. Но Вильяму — я только сейчас вспомнила, — Вильяму после смерти Кэтрин приснилось, будто она везет нас куда-то в машине, и Вильям сидит спереди, а я сзади, и Кэтрин постоянно врезается в другие автомобили.

Ах, Кэтрин, подумала я…

Мне нравилось за ней ухаживать. Когда она заболела, я имею в виду. Мне казалось, мы с ней стали очень близки. Думаю, так и было.

Но после смерти Кэтрин ее лучшая подруга — за два месяца ни разу ее не навестившая — сказала мне: «Кэтрин очень хорошо к тебе относилась. — И добавила: — Она знала… Ну, то есть, она понимала, что раньше… Ну… — Подруга махнула рукой. — Она очень хорошо к тебе относилась, правда». Я не стала уточнять, что она имеет в виду, это не в моем характере. Я просто сказала: «Я тоже очень хорошо к ней относилась. Я любила ее». А сама почувствовала — и до сих пор чувствую — укольчик предательства. Кэтрин сказала обо мне что-то (почти?) плохое, и это удивило и ранило меня.

Но странное дело. После ее смерти я подумала: «Зато теперь я могу сама выбирать себе одежду» — и вскоре пошла и купила ночную рубашку.

* * *

Через две недели после приезда я позвонила Вильяму. Я позвонила узнать, как у него дела, и он ответил: «Потихоньку». Разговаривать ему явно не хотелось — возможно, он спешил на свидание с очередной Пэм Карлсон — или с настоящей Пэм Карлсон? — я бы не удивилась.

Но я чувствовала себя ужасно. Совсем как после смерти Дэвида; я чувствовала себя ужасно с тех самых пор, как не стало моего любимого человека, а в Мэн поехала, чтобы отвлечься, теперь я это видела. Чтобы отвлечься от боли утраты.

Но Дэвида больше нет, а Вильям жив.

Вот вам правда: каждый вечер, возвращаясь домой из магазина или после встречи с подругой, я представляла, что на первом этаже в вестибюле меня ждет Вильям, и вот он медленно встает с кресла и говорит: «Привет, Люси». Я представляла это снова и снова, втайне думая: «Он ко мне вернется».

Но он не вернулся.

* * *

Вскоре после этого, в сентябре, я столкнулась с Эстель. В Виллидже на Бликер-стрит есть магазин для… как бы это сказать… для тех, кто увлекается модой, там много таких магазинов, но этот, я знала, нравится моей Крисси, а у нее как раз близился день рождения, так что я поехала в Виллидж и зашла в этот магазин, и там была женщина, она бросила на меня взгляд и отвернулась, а потом снова посмотрела на меня, и это оказалась Эстель — похоже, она надеялась, что я ее не замечу.

— Привет, Люси, — сказала она, и я сказала:

— Привет, Эстель.

Она не потянулась поцеловать меня, и я тоже не двинулась с места.