Дворец сновидений - Кадарэ Исмаиль

И хотя страх сжимал его грудь, он внезапно ощутил неудержимое желание отбросить половину своего имени, его восточную часть, и назваться новым именем, таким, какие носят в его родной стране: Гьон, Гьергь или Гьорг.

Марк Ура, повторял он про себя, Марк Гьон Ура, словно пытаясь привыкнуть к своему возможному имени, каждый раз, когда слышал слово «мост», единственное понятное ему в словах рапсода.

И тут же в мозгу его мелькнуло смутное, как при попытке припомнить сон, воспоминание о сновидении, увиденном неким продавцом овощей, о каком-то музыкальном инструменте, упавшем на пыльную почву. Он не помнил подробности этого сна, помнил только, что хотел когда-то выбросить его в корзину, но затем пропустил. Теперь ему вдруг подумалось, что упомянутый в нем музыкальный инструмент удивительным образом напоминал ляхуту.

Рапсод продолжал петь все тем же резким голосом. Курт Кюприлиу, с горящим как в лихорадке лицом, не сводил с него взгляда. Время от времени он тихо переводил что-то австрийцу. Визирь, с запавшими глазами, мешки под которыми, казалось, все больше темнели, сидел, скрестив руки перед собой. Марк-Алем разбирал иногда какие-то строки, произносимые рапсодом. Большинство их понять было трудно.

Тебя могила забрала, а как же беса [4]  что ты дал…

Осторожно ступая, Марк-Алем приблизился к младшему дяде. Курт пытался перевести австрийцу именно эту строчку. Марк-Алем понимал немного по-французски и попытался прислушаться

C’est tres difficile а traduire, — говорил Курт, — C’est presque impossible.

Пытаясь уловить что-то из тех строк, которые ему удалось понять самому, а что-то из перевода Курта, Марк-Алем старался следить за содержанием рапсодии.

— Живой пришел на могилу погибшего врага и вызывает его на поединок, — объяснял Курт австрийцу. — Cest macabre, n'est-cepas?

— C’est magnifique! — отвечал тот.

— Покойник страдает, что не может встать, бьется в могиле, стонет, — продолжал объяснять Курт.

Все ведь совершенно ясно, о господи, пробормотал про себя Марк-Алем. Все ведь действительно было совершенно ясно. Дыра в ляхуте как раз и была той самой могилой, в которой бьется покойник. Это его стоны поднимались оттуда, вызывая дрожь ужаса, не сравнимого ни с чем на свете.

— А вот теперь кукушки, предвещающие беду, — тихо пояснил Курт.

Австриец кивал головой после каждого его слова.

— Это крешник Зук, предательски ослепленный матерью и ее любовником, скитается по зимним плоскогорьям, на коне, тоже ослепленном.

— Ослепленный матерью! Моп Dieu! Да это же почти Орестея! — воскликнул австриец. — 1st das Orestiaden…

Марк-Алем подошел совсем близко к ним, чтобы не пропустить ни единого слова. Курт Кюприлиу собрался было продолжить объяснения, но в этот момент где-то снаружи раздался необычный шум. Большинство гостей обернулось, одни смотрели на дверь, другие — на окна. Стук повторился, теперь к нему добавились резкие крики, затем послышались сильные удары.

— Что это, что происходит? — заволновались гости. Рапсод прервал песню, отчего наступившая тишина стала еще глубже. Удары послышались снова, теперь громче.

— О господи, что же это? — воскликнул кто-то.

Все повернулись и посмотрели на Визиря, лицо которого вдруг стало похоже на восковую маску. Слышно было, как распахнулась дверь, и прозвучало еще одно, на сей раз очень короткое восклицание, затем звук приближавшихся тяжелых шагов. Гости окаменели, не сводя глаз с дверей. Те наконец распахнулись от удара, и на пороге показались вооруженные люди. Что-то остановило их у входа, возможно золотая эмблема О, вырезанная над очагом, вид собравшихся или резкий крик, который испустил неизвестно кто. Только один из ворвавшихся вышел вперед и, словно незрячими глазами поискав что-то, чего он так и не смог найти, проговорил, ни на кого не глядя:

— Полиция султана.

Никто не ответил.

— Визирь Кюприлиу? — проговорил офицер, похоже нашедший наконец то, что он искал. Он сделал еще два шага в сторону Визиря и глубоко поклонился. — Ваше Превосходительство, у меня приказ султана. Позвольте мне выполнять.

Офицер достал из-за пазухи декрет и развернул его перед лицом Визиря. Лицо у того окаменело еще раньше, так что теперь восковая маска осталась совершенно застывшей.

Но для офицера этой ледяной неподвижности оказалось вполне достаточно в качестве одобрения.

— Документы, — крикнул он, резко повернувшись к гостям и одновременно дав знак головой своим людям войти. Их было около полудюжины, все вооружены, с эмблемами полиции султана на шлемах.

— Я иностранец! — раздался посреди легкого гула голос австрийца. Марк-Алем безуспешно пытался найти взглядом мать. Сердитый голос, может быть слишком тихий для той суровости, с которой он звучал, непрерывно повторял: «Сюда! Сюда!»

Открылась боковая дверь в одну из соседних комнат, куда выпроваживали часть приглашенных.

— Курт Кюприлиу, — громко произнес один из полицейских, повернувшись к офицеру. — Вот этот.

Офицер направился к нему. Наручники он достал, еще не успев до него дойти.

Марк-Алем увидел, как быстрым и уверенным движением офицер одной рукой соединил вместе руки Курта, а другой надел на него наручники. Курт, как ни странно, не сопротивлялся, разве что продолжал смотреть на наручники с каким-то удивлением. Некоторые из гостей, и Марк-Алем среди них, повернулись к Визирю, чтобы увидеть, как тот остановит наконец безумие, чересчур уже затянув шееся, но лицо Визиря по-прежнему оставалось неподвижным. Кто-то другой мог бы подумать, что это оцепенение всемогущего Визиря перед лицом насилия, творящегося прямо в его доме, было вызвано страхом, но Марк-Алем сразу понял, что дело совсем в другом. Это был древний механизм рода Кюприлиу, который в такие моменты, повторявшиеся десятки и десятки раз в их семье, выражался в маске расставания с миром. Были в ней фатализм, отрешенность и усталость. Марк-Алему хотелось закричать: «Очнись, опомнись, Визирь, дядя мой, ты не видишь, что ли, что происходит?» Но взгляд Визиря, хотя и был направлен, как и у всех прочих, на кандалы, в которые заковывали Курта Кюприлиу, казался нарисованным на его глазах. Сразу становилось понятно, что истинный его взгляд смотрел куда-то очень далеко, в неведомые таинственные бездны, откуда, возможно, и приводилась в действие государственная машина, источник этой беды. О господи, может быть, он как раз думает о том, как остановить машину, пробормотал про себя Марк-Алем и подошел ближе к Визирю, словно для того, чтобы в этом убедиться. И то ли по причине того, что подошел он слишком близко, то ли по чистому совпадению, но на какое-то мгновение глаза Визиря поймали его взгляд. В это короткое мгновение, под взглядом, который скорее можно было назвать внезапно возникшей во лбу трещиной, Марк-Алему показалось, что ярким светом понимания осветились детали сумбурного разговора во время того незабываемого ужина, и внезапно весь его мозг, с острой болью, как от удара ножом, пронзила мысль, что все это, без сомнения, было связано с Дворцом Сновидений, с ним самим, с Марк-Алемом, и что Кюприлиу в чем-то опоздали…

Марк-Алем почувствовал, как две руки грубо толкают его к двери соседней комнаты. В то мгновение, когда он выходил, на глаза ему попались рапсоды, стоявшие, как и раньше, отдельно от толпы приглашенных.

— Марк-Алем, — донесся до него тихий голос матери, когда он оказался в соседней комнате. Он ожидал услышать вопль или плач, но голос был на удивление довольно спокойным.

— Что там происходит?

Он пожал плечами, ничего не ответив.

— Я беспокоилась о тебе, — сказала она все так же тихо. — Господи, и что за напасть такая!

Только сейчас Марк-Алем заметил, что большинство приглашенных были здесь. Время от времени кто-нибудь спрашивал, что там происходит. Сколько же это будет продолжаться?