Твоими глазами - Хёг Питер

Это было высокое, узкое здание у самой воды. Я нажал кнопку домофона у двери и подождал, дверь открылась, её голоса я не услышал. Однако с козырька над моей головой на меня смотрели две камеры наблюдения.

Когда я вышел из лифта, она стояла в дверях. Отошла в сторону, пропуская меня и по-прежнему не говоря ни слова. Я вошёл в квартиру, которая была похожа на неё саму.

Квартира находилась на последнем этаже, из окон открывался вид на тёмный залив и освещённую гавань. Интерьер создавали шерстяные ткани, сланцевая плитка, светлое дерево, стекло, сталь и книжные корешки. В небольшой печке трепетали огоньки пламени. Безупречный вкус, дорогие вещи и простота, так же было и в доме её детства, который она не помнит.

На большой пробковой доске — детские рисунки, фотографии с друзьями, на море, на лыжном курорте. Её дом открыт, у неё много друзей, племянниц и двоюродных братьев, много гостей. В просторной гостиной царил идеальный порядок, на полу был развёрнут коврик для занятий йогой. На полке — чёрная картонная коробочка, которую я видел у неё в кабинете. Или похожая.

И ещё здесь было одиночество.

Оно не сразу бросалось в глаза. Оно было словно тёмная нить, незаметно вплетавшаяся в изысканный и яркий ковёр, которым казалась её жизнь.

Мы сели друг против друга.

— Когда мы сканировали Аню, — сказал я, — я видел её деда. Как его видела Аня. Сознанием ребёнка. Я смотрел ему в глаза. Его там не было. Что-то другое присутствовало там вместо него. Заняло его тело.

— Насильник всегда отсутствует. Человек, который находится в контакте с самим собой, не может совершить насилие над ребёнком.

— Когда я увидел, что его нет, я просто оцепенел. Я не чувствовал себя физически. Потерял связь со своим телом.

— Это неизбежно. Девятилетний ребёнок, подвергающийся насилию, покидает своё тело. Или теряет сознание. Есть только два варианта: либо он теряет своё тело, либо теряет сознание. Ты почувствовал отражение её реакции.

— Потом появилось ощущение собственной ничтожности. Полной ничтожности.

— Всё правильно. Самое страшное в насилии — не физический аспект. Не то, что к жертве прикасаются. Трогают её. Самое страшное, что мы, оказываясь в подобной ситуации с человеком, которого мы, возможно, любим, становимся не более чем куском мяса.

— И тем не менее это ещё не самое страшное. Самое страшное было потом. Сразу после того, как появилось ощущение ничтожности. Это было одновременно и видно, и не видно. Я видел равнину. Целый континент. Все надругательства, когда-либо совершённые. Глазами человека, которого я видел, пустыми глазами, за которыми его самого уже не было, я увидел во всех подробностях все сцены насилия над детьми, которые когда-либо были совершены. Все изнасилования. Инцест. Все преступления.

Она встала и подошла к огню. Как будто замёрзла. — Что это было? — спросил я. — Почему я это видел? — Не знаю. Никто не знает. Не было возможности изучить это. До настоящего времени. Когда два человека — или больше — могут зайти в сознание. И рассказать друг другу, что они видят. У нас почти нет эмпирических данных. Нет объяснений. Одно из предположений состоит в том, что каждый человек, каждый из нас, представляет собой фрагмент коллективного сознания. От которого нас отделяет барьер, тот самый брандмауэр. Глубокие травмы прорывают этот барьер. В результате то, что находится снаружи, становится различимым. Возможно, в этом дело.

— А что там, снаружи? Что находится за брандмауэром?

Она закрыла глаза.

— Мы не знаем. У нас есть опыт и свидетельства отдельных людей. Мистиков. Людей, обладающих даром предвидения. Изложения переживаний психически больных пациентов. Но у нас до сих пор нет никакого научного описания. До сих пор не было возможности отправиться туда. Вместе.

— Вот для чего ты меня выбрала, — сказал я. — На роль попутчика.

— Это не вопрос выбора. Самое важное в жизни не выбирают. Можно лишь сделать попытку помочь этому состояться.

Мы неспешно бродили по молам. Время от времени касаясь друг друга рукой или плечом.

— За институтом всё время наблюдают, — сказал я. — А раз в час проезжает патрульная машина.

— Мы попросили об этом Министерство промышленности и торговли. Чтобы подстраховаться от промышленного шпионажа. Как частные, так и государственные предприятия могут подать ходатайство об этом.

— Ты стоишь во главе всего этого. Не только клиники. Во главе всей организации. Четырёх институтов. И отдела новых технологий. Это они обеспечили вас новейшими сканерами. Вот почему вы можете использовать любые технологии. Наверняка это стоит миллионы.

Она долго не отвечала.

— Мы кое-что разработали. Методы, их практическое применение. Это впервые в мировой истории даёт возможность провести объективное исследование сознания. Трудно предсказать, какие последствия это будет иметь. Мы должны защитить людей. Защитить то, что мы делаем. От злоупотреблений. Мы хотим довести наш проект до конца, прежде чем обнародуем свои разработки. До этого времени мы предпочитаем не привлекать к себе внимание. Ни институты, ни я.

— А тщеславие? Твоя карьера? Планы на Нобелевскую премию? Это тоже играет роль?

Она повернулась ко мне. Гнев разгорался в ней мгновенно, словно полыхнула нефть.

Но через секунду пламя погасло.

— Это тоже играет роль. Но важнее всего — помочь людям.

Непонятно откуда до нас донёсся запах дыма.

— Может быть, нам вообще не следует выходить за границы брандмауэра, — сказал я. — Те, для кого они разрушились, оказались в сумасшедшем доме. Или покончили с собой. Или стали наркоманами. Возможно, мы созданы и воспитаны, чтобы оставаться внутри себя. Внутри своей личности. Возможно, никто не может пережить путешествие в бессознательное. Может, и вообще нет никакого путешествия. Может быть, реле нервной системы сгорают в тот момент, когда падает брандмауэр, и ты выходишь за границы себя самого.

— У нас появились возможности, которых прежде не было. В нашем распоряжении совершенные сканеры. Краниальная магнитная стимуляция. Мы умеем создавать проекцию на сетчатку. Мы можем строго научно описать каждый этап исследования.

Она остановилась и взглянула на меня.

— Самое важное: мы можем путешествовать вместе с пациентами. Людей с психиатрическими диагнозами бросают на произвол судьбы. Индийские маеты, «опьянённые богом», люди, для которых медитативный опыт оказывается порой настолько необратимым, что они уже больше не способны на нормальное общение, они потеряны для общества. Мы можем многое, Питер.

Она взяла меня под руку.

— Мы можем проделать этот путь вместе.

Запах дыма становился всё сильнее. Мы остановились перед сарайчиком с большой трубой, из которой вырывались клубы дыма, густые и чёрные.

Реконструкция гавани стёрла почти все следы прошлого. Но что-то ещё осталось. Жить этому прошлому суждено, наверное, совсем недолго.

Перед нами была коптильня.

Дверь сарайчика открылась. Через неё вырвался клуб дыма, подсвеченный снизу бликами пламени.

Из дыма проступила фигура. Высокий человек в кожаном фартуке.

Лицо его было чёрным от копоти и лоснилось от пота. Он остановился и посмотрел на нас. Потом рассмеялся, обнажив редкие оставшиеся зубы. На месте одного уха у него блестел гладкий, коричневатый шрам.

Он повернулся и исчез в дыму. Потом снова появился в дверях. В руке у него был прутик с нанизанной копчёной селёдкой — совершенно одинаковые, блестящие, прекрасные рыбки, маленькие, отливающие золотом, тушки.

Он положил прутик на решётку-подставку. Отцепил две рыбки, взмахом руки приглашая нас. Тут же у него откуда-то взялись листы газеты. Он кивнул в сторону скамейки. Протянул нам бумагу с рыбками.

И, не сказав ни слова, шагнул обратно. Чёрный дым и сарай поглотили его.

Мы сели на скамейку и стали медленно есть. Между пальцами таяла тёплая, нежная рыбная мякоть, как будто бы только что из моря, но уже приготовленная, суховатая и при этом сочащаяся жиром. Подгоревшая и свежая. Всё сразу — огонь, дым, море и плоть.