Среди овец и козлищ - Кэннон Джоанна
Руки у Сильвии все еще скрещены на груди. Она заказала себе апельсиновый сок «Бритвик», но бокал так и стоит на столе нетронутый. – В полиции говорят, что фотография его хобби, а потому запретить ему они ничего не могут.
– Такому типу нельзя разрешать иметь всякие там хобби, – считает Мэй. – Бог его знает, какие еще фотографии он там делает.
Все опускают глаза и отпивают по глотку. Молчание разворачивается над столом как скатерть, и никто, похоже, не осмеливается нарушить его. Появляется Клайв, собирает пустую посуду. Обменивается взглядом с Гарольдом, но оба молчат. Джон провожает глазами Клайва, пока тот идет к стойке бара. Несет так много бокалов, что пальцев не хватает.
Сильвия первой нарушает молчание, хотя голос ее тих, еле слышен, Джон почти не различает слов.
– Единственный способ убрать его с нашей улицы, – предлагает она, – это лишить дома, в котором он живет.
– То-то будет здорово, если он вернется после Рождества и увидит, что дома-то его и нет, – говорит Шейла.
Джон хмуро смотрит на нее.
– Он всегда уезжает на рождественские каникулы, Джон. Мишура и жареная индейка в компании с мамочкой. Уезжает туда, где его никто не знает, никто даже не подозревает, что этот тип способен вытворять.
Шейла была права. Уолтер Бишоп покидал свой дом только на Рождество. Он никуда не ездил даже летом. Так и торчал в доме под номером одиннадцать, парился в четырех стенах до самого сентября.
– Вот бы он вернулся к Новому году и обнаружил, что дом сровняли с землей бульдозером, – говорит Дерек. – Чертов извращенец!
Гарольд откидывается на спину стула, скрещивает руки на груди.
– Заметьте, – говорит он, – совсем не обязательно нужен бульдозер, чтобы избавиться от дома.
Эрик отрывает взгляд от бокала с пивом. В глазах Дерека искрится улыбка, под столом Мэй Рупер снова принялась пинать сына.
– Вы о чем? – недоумевает Брайан.
– Да о том, парень, что порой в такие вещи может вмешаться сама судьба. Замыкание в проводке, искорка от огня в камине. Это еще вовсе не означает, что кто-то должен пострадать.
Эрик ставит свою пинту на стол. Как-то особенно осторожно.
– Надеюсь, ты понимаешь, что предлагаешь, Гарольд.
– Лично я ничего не предлагаю. Просто хотел сказать… такое порой случается.
– Или этому помогают случиться, – добавляет Шейла.
– Господи Иисусе! – Эрик закрывает лицо руками.
– Оставь Иисуса в покое. Иисус Христос не живет в соседнем с ним доме. Кстати, и ты тоже.
Эрик не отвечает. Просто удрученно качает головой, но этого достаточно, чтоб Гарольд снова завелся.
– Знаешь, Эрик, лично я сыт по горло! Сыт по горло тем, что приходится жить рядом с этим поганым извращенцем. И если мы ничего не предпримем вместе, тогда, да помоги мне Господь, я за свои действия не отвечаю. Вы должны подумать о детях. На нашей улице полно ребятишек.
Джон и прежде видел, как сердится Гарольд. Да Гарольд всю свою жизнь только и знал, что возмущаться и спорить. Но тут совсем другое дело. Его гнев был более страшен и брутален, и Джону казалось – он знает, чем это продиктовано. Возможно, все они здесь гневались, и каждый по-своему, потому как лица у людей за столом изменились. Они явно мучились, каждый искал свой подход. Он угадывал это по лицам, по тому, как соседи опускали глаза, стараясь скрыть свое истинное мнение.
Лишь Дороти смотрит прямо перед собой. И глаза ее так ярко сияют.
– Мы все чувствуем то же самое, Гарольд. Так что не принимай близко к сердцу.
Джон слышит это – призыв к умиротворению, произнесенный слегка дрожащим голосом человека с опытом.
От вспышки все они вздрагивают. Слишком уж она внезапна и неожиданна, и все одновременно поднимают головы и обнаруживают, что смотрят прямо в объектив.
В баре двое мужчин. Один с камерой, в руках у второго блокнот, а на лице выражение крайнего любопытства.
– Энди Килнер, местная газета, – представляется Блокнот. – Для сезонной колонки. Немного местного колорита. Рождественское настроение, любовь к своему ближнему, ну и все такое прочее.
– Понимаю… – тянет Гарольд.
– Желаете что-то сказать? – спрашивает Блокнот.
– Не думаю. – Гарольд тянется к бокалу с пивом. – Мы уже сказали здесь все, что надо.
Дом номер два, Авеню
5 июля 1976 года
– Прекрасная была служба.
Миссис Рупер достала из сумочки пудреницу и пуховкой начала вбивать пудру в потную верхнюю губу.
– Если она меня сегодня чему-то и научила, – сообщила она, – так только одному. Жизнь слишком коротка.
«Девяносто восемь», – беззвучно шевеля губами, напомнила мне Тилли с другого конца комнаты. Я пожала плечами – так, чтобы никто этого не заметил.
– Просто чудесное получилось прощание, Брайан. – Миссис Рупер защелкнула пудреницу и затолкала обратно, на самое дно сумочки из макраме. – Жаль, что тебя там не было.
Брайан сидел в углу под торшером на длинной ножке. У торшера был огромный кремовый абажур, напоминавший пышную юбку, и он сидел, слегка склонив голову, чтоб не задеть бахрому.
Я покосилась на коробку с «Кволити-стрит». Конфеты лежали на табурете, рядом с диваном.
– А вы прекрасно поете, миссис Рупер, голос просто великолепный, – сказала я.
– Спасибо, дорогая. – Она протянула мне конфету. – Карамельку «Тоффи»?
Я захрустела пестрой оберткой и покосилась на Тилли. Та покачала головой и улыбнулась.
– Полный список богослужений на подоконнике, Брайан. Тебе не мешало бы прочесть. А то потом уберу.
Он покосился на листок краем глаза.
– Некогда сейчас. Потом прочту.
В гостиной миссис Рупер дышать было нечем. Здесь пахло карамелью и мятой, запах сладостей висел в воздухе, опутывал нас словно бинтами. Обои вторили рисункам на конфетных коробках, все сплошь в кофейных и кремовых завитушках, над камином – ряды фотографий в серебряных рамочках. А внутри рамочек ряды людей, и все они выглядели как-то одинаково – круглые и блестящие, с ярмарочными улыбками. Выстроились вдоль каминной доски, как русские куклы[27].
– Мои родители, – пояснила миссис Рупер, перехватив мой взгляд. – А это братья и сестры. – С этими словами она развернула еще одну конфету «Тоффи».
Я улыбнулась.
– И все ушли в мир иной.
Я перестала улыбаться.
– Умерли от сердечных приступов, – заметил Брайан из-под абажурной бахромы.
Миссис Рупер на миг почти перестала жевать и взглянула на сына.
– Что правда, то правда. – Она повернулась к снимкам, жевание возобновилось с прежней скоростью. – Мама упала и умерла прямо в разгар конкурса «Мисс мира 1961». После чего я в глаза не могла смотреть этой выскочке Мишель Аспель.
Я взяла еще один треугольничек в обертке.
– И с мистером Рупером произошло то же самое?
– О, нет, – ответила она. – Двенадцать лет назад он сел на паром до Ярмута, и с тех пор его больше никто не видел.
– Утонул? – спросила Тилли.
– Нет, сбежал с какой-то девицей из машинописного бюро, – сказал Брайан.
Миссис Рупер метнула в его сторону многозначительный взгляд. Затем пожала плечами, лицо вновь расплылось в улыбке, а возле носа появились веселые морщинки.
– Какая разница. Ничто не вечно под луной, верно? – сказала она и запустила в рот еще одну конфету «Кволити-стрит». – На все воля божья.
– Так вы верите в Бога, миссис Рупер? – спросила я.
– О господи, да, конечно. Я верю. – Она говорила об этом так, точно речь шла о старом и добром друге. – Господь дает, Господь и забирает.
– Так вы считаете, это Господь забрал миссис Кризи?
Я заметила, как Тилли съехала на самый краешек сиденья.
– О, да, конечно, ее забрали. – Миссис Рупер подалась вперед и начала обмахиваться журналом «Друг человека». – Но думаю, Бог не имеет к этому отношения.
– Не начинай, мам. – Брайан заерзал на кресле, я слышала, как жалобно вздыхают пружины сиденья.
