Паноптикум - Хоффман Элис
Отец был своеобразным человеком во всех отношениях и упоминал в дневнике такие детали, которые другой бы и не заметил, – не только час, когда он сел на поезд до портового города Марселя, откуда он собирался отплыть в Америку, но и то, чем он закусывал в поезде: острый сыр, оливки, белое вино. Записал он и название судна, на котором отправился в Нью-Йорк в один из солнечных майских дней: «Аллеманда»[18]. Я читала и о койках в каютах, и о нехватке свежих овощей, и о высоте океанских волн. Он всегда говорил мне, что влюбился в маму еще в детстве, что ее звали Мария Луиза и что они покинули Францию вместе. Однако в дневнике он ее ни разу не упоминал, зато писал о том, что ему пришлось спать, накрывшись пальто вместо одеяла. Тем не менее плавание произвело на него большое впечатление. Звезды светили над океаном необыкновенно ярко и чуть ли не гипнотизировали его, в волнах он видел таких фантастических существ, что чувствовал, будто его жизнь начинается заново. Эти морские впечатления, а также, возможно, нелады с законом побудили его дать зарок распроститься с магией и посвятить себя науке.
Он всегда говорил, что мама плакала, увидев силуэт Манхэттена. Она влюбилась в этот город с первого взгляда, подобно тому, как отец влюбился в нее, когда она была еще школьницей в черном платье, белых перчатках и черных туфлях без каблуков, а ее светлые волосы были заплетены в косу, ниспадавшую вдоль спины. Он часто жаловался мне на недовольство его служащих, видящих в нем только сурового, несговорчивого хозяина с тяжелым характером и чрезмерным самомнением. Но что бы они ни думали, добавлял отец, он был человеком, преданным своему делу, которому можно доверять, а это, как я со временем пойму, такое же чудо, как звезды на небе.
Внезапно я услышала наверху шаги – это была, несомненно, походка отца, вошедшего в кухню вымыть руки перед обедом. Морин приготовила тушеную треску, а на десерт яблоки с имбирем и сливками и оставила все это для него на столе. Мне пришло в голову, что после обеда отец, возможно, захочет описать его в дневнике, который я держала в руках. Мне ничего не оставалось, как закрыть дневник и положить его в ящик, оставив точно в таком же положении, в каком он был. Затем я вышла, закрыв дверь на оба замка, и тихо, как мышь, пробралась наверх незамеченной – как мышь, которая знает, где находится мышеловка с кусочком сыра. Ни тогда, ни позже я не призналась отцу, что заходила в его мастерскую, и никогда не заговаривала с ним о дневнике.
Но мне открылась часть правды о моих родителях.
Когда отец приехал в этот город, он был один.
Март 1911
В ПОСЛЕДНИЕ ДНИ МАРТА ветреная погода сменилась мягкой, но, несмотря на весну, настроение у Профессора было даже более скверное, чем раньше. Пепел и копоть носились в воздухе над Ист-Ривер, осаждались в бруклинских садах и огородах, дотлевая среди лука и зеленого горошка ярко-желтыми огоньками. Внимание жителей было приковано к пожару на фабрике «Трайэнгл», самой крупной катастрофе на производстве за всю историю Нью-Йорка. Все сочувствовали пострадавшим, мир, в котором они жили, стал казаться крайне ненадежным местом. Население было ошеломлено тем, какие опасности таятся в повседневной жизни. Газеты постоянно сообщали о брожении умов в среде рабочих. По всему городу проходили демонстрации протеста людей, потерявших своих близких. Хотя день удлинялся, создавалось впечатление, что город погружен во тьму, и даже с восходом солнца небо сохраняло холодный мрачный оттенок.
Бруклинский Музей редкостей и чудес был закрыт и погружен в атмосферу уныния, планы Профессора рушились. Он никак не мог подыскать существо, которое можно было бы выдать за Загадку Гудзона. Скоро публика забудет об этом таинственном явлении на реке, а над теми, кто клялся, что видел в воде монстра, будут смеяться. Читателей «Сан», «Таймс» и «Трибьюн» интересовали политические новости, а не сверхъестественные существа. Между рабочими и владельцами предприятий велась подспудная война. Губернатор Дикс, хотя и был, подобно лидерам Таммани, членом Демократической партии, призвал провести расследование их деятельности, нацеленной на обогащение за счет трудящихся.
Все, что могли сделать начальник полицейского департамента Уолдо и начальник пожарной охраны Крокер, – поддерживать непрочный мир, способный взорваться в любой момент. Ни о чем, кроме пожара, люди не могли говорить. Единственным монстром, занимавшим их умы, был сам город, раздираемый враждой. Разгневанные рабочие собирались на митинги, на улицах вспыхивали кровавые стычки. Мостовые около центра катастрофы чистили и мыли с мылом, но смыть красные пятна до конца не удавалось, а в щелях между камнями то и дело попадались осколки костей.
Началось расследование катастрофы, но хозяева фабрики, которые бежали, бросив погибающих на произвол судьбы, не были арестованы. Занавес, отделяющий тех, кто мог спастись по крышам, от тех, кто такой возможности не имел, был отдернут, раскрыв маскировавшееся до этого неравноправие. Люди были возмущены тем, что жизнью одних дорожили, в то время других совершенно не принимали в расчет. Около здания «Метрополитен-Опера» на Тридцать четвертой улице состоялся многотысячный митинг рабочих швейной промышленности. Женщины одна за другой выступали с трибуны, требуя улучшения условий существования половины горожан, работавшей на другую половину, которая была защищена от бурь и потрясений и безучастно взирала из своих окон на бедствия тех, кто их одевал.
Возможно, разумнее было бы отказаться от замысла сотворить монстра, но Профессор был упрям и полагал, что в трудные времена людям, как никогда, необходимо отвлечься от злоключений повседневной жизни. Иначе почему реконструкция парка Дримленд идет такими темпами, хотя затраты на нее уже составили почти миллион долларов? Здания, ранее белоснежные, перекрашивались в кричащие цвета, строился убийственный аттракцион под названием «Врата ада», где посетителям предоставлялась уникальная возможность пронестись в лодке сквозь темный туннель по бурному потоку с порогами и водоворотами, вымокнуть до нитки и едва не умереть от страха. Величайший дрессировщик всех времен и народов, однорукий капитан Джек Бонавита, готовил представление со своими львами, а полковник Джозеф Феррари[19], другой гениальный укротитель, собрал труппу из леопардов, пум, медведей и гиен.
Любимец всего Кони-Айленда, слон по кличке Крошка Хип, который так привязался к своему дрессировщику, что спал в одном помещении с ним, должен был возглавлять парад, совершаемый каждое утро вокруг всего парка. Коралия, разинув рот, смотрела сквозь забор на сооружающийся на пирсе Дримленда грандиозный танцзал с видом на море, который будет освещаться тысячей розовых и зеленых лампочек. Она представляла себе, как танцует в объятиях того молодого человека из леса, и он шепчет ей: «Весь мир наш, стоит только захотеть».
В газетах было опубликовано сообщение, что аттракционы Дримленда опираются на научные достижения, ибо ничего не может быть чудеснее, чем будущее, построенное человеком по законам науки. В 1904 году было создано поселение Лилипутия, где три сотни людей крошечного роста жили в обособленном мирке со своим собственным парламентом и своей пожарной командой, а публика имела возможность наблюдать их жизнь. Появились представители различных народов, поражавшие нью-йоркцев своей экзотичностью, – алжирские всадники, воины из Сомали, женщины банту, носившие тяжелые медные кольца на шее и в губе и таким образом удлинявшие их. Устраивались представления с участием необычных личностей – по мнению Профессора, просто уродцев: девушки-медведицы Урсы, альбиноса Роб Роя, человека-саламандры Шрифа, который ловил мух, выбрасывая длинный язык. Существовало в Дримленде и отделение для крошечных новорожденных детей, собиравшихся со всего штата, за ними присматривали медсестры в белоснежных халатах. Каждый младенец помещался в изобретенный недавно специальный бокс, так называемый инкубатор, которыми еще не успели обзавестись даже родильные дома.
