Ночная трава - Модиано Патрик
И внизу сцепленные канцелярской скрепкой листы:
«На теле жертвы имеются следы от двух пуль. Один выстрел был произведен в упор, другой со среднего расстояния… Были найдены две гильзы, соответствующие обеим пулям… Консьерж дома номер 46-бис на набережной Генриха IV…»
Однажды вечером мы с Данни вышли из поезда на Лионском вокзале. Наверное, возвращались из того загородного дома, имения Барбери. Мы были без багажа. На вокзале толпились люди, стояло лето — если не ошибаюсь, первый день каникул. Выйдя в город, мы не стали садиться в метро. В тот вечер она не хотела возвращаться в отель «Юник», и мы решили пойти ко мне, на улицу Од, пешком. Когда мы дошли до Сены, она сказала:
— Ничего, если мы сделаем крюк?
Она повела меня вдоль набережной, до острова Сен-Луи. Париж был пуст, как часто бывает летними вечерами, — совсем не похоже на людный Лионский вокзал. Почти нет машин. Все было легким и праздным. Последнее слово я записал в черный блокнот большими буквами, указав дату: «1 июля», тот самый день. Я даже уточнил его значение: «Праздный — ничем не занятый, свободный».
Мы шли по набережной Генриха IV, той самой, которая упоминалась в папке Ланглэ, внизу отчета, сообщавшего, что речь идет об убийстве. Напротив дома номер 46-бис она остановилась — в тот же день, как Ланглэ вручил мне папку двадцать лет спустя, я проверил: в отчете указан именно этот дом. Мне надо было лишь пройти по мосту за Ботаническим садом.
Она направилась к двери и секунду помедлила.
— Можешь сделать кое-что для меня?
Она говорила неуверенно, будто зашла туда, где ее могут застукать.
— Позвони в левую дверь на первом этаже и спроси мадам Дорм.
Она смотрела на окна первого этажа, закрытые железными ставнями. В щели между ставен проникал слабый свет.
— Ты видишь свет? — спросила она шепотом.
— Да.
— Если мадам Дорм будет дома, спроси у нее, когда Данни может ей позвонить.
Было заметно, что она напряжена, и, возможно, уже пожалела о своей задумке. Еще немного, и она удержала бы меня.
— Я буду ждать на мосту. Мне лучше не оставаться на крыльце.
И она показала на мост, пересекающий самый конец острова Сен-Луи.
Я вошел в подъезд и остановился у двойной двери из светлого дерева, слева на площадке. Позвонил. Никто не пошел открывать, за дверью не было слышно ни звука. И все же мы видели свет в щелях ставен. Таймер погасил подъездную лампу. Я позвонил снова, в темноте. Никого. Я стоял в темноте и ждал. Мне правда казалось, что кто-нибудь наконец придет и откроет дверь, прервав тишину и снова пустив на площадку свет. В какую-то секунду я даже постучал костяшками пальцев, но дерево оказалось таким плотным, что не дало ни малейшего звука. Правда ли я постучал тогда в дверь? Мне так часто снилась эта сцена, что сон и реальность в итоге смешались. Вчерашней ночью вокруг была кромешная тьма, ни одного ориентира, и я стучал костяшками в дверь, как если б меня закрыли. Я задыхался. И вдруг резко проснулся. Да, снова тот сон. Я старался припомнить, стучал ли я в дверь тем вечером, много лет назад. Во всяком случае, я еще много раз звонил, стоя в темноте, и меня удивил звук звонка: и звонкий, и вместе с тем дрожащий. Никого. Тишина.
На цыпочках я вышел из подъезда. Она ходила по мосту взад-вперед. Взяв меня под руку, она крепко сжала ее. Она смотрела на меня с явным облегчением, и я подумал, что, возможно, только что избежал опасности. Я сказал ей, что никто так и не открыл мне дверь.
— Не надо было посылать тебя туда, — сказала она. — Но порой со мной случается, что я думаю, будто все осталось как прежде…
— Прежде чего?
Она пожала плечами.
Мы миновали мост и пошли по набережной Турнель. Она молчала, и сейчас было не время задавать вопросы. Все вокруг было спокойным и уютным: старинные фасады домов, деревья, зажженные фонари, узкие улочки, выходившие на набережную и напоминавшие мне Ретифа де ля Бретона. Многие страницы черного блокнота были посвящены ему. Мне даже и не хотелось задавать ей вопросы. Мне было легко, я был беспечен и счастлив идти вместе с ней этим поздним вечером по набережной, повторяя про себя мягкие, таинственные созвучия имени Ретиф де ля Бретон.
— Жан… Я хочу тебя кое о чем спросить…
Мы шли, отдаляясь от набережной, вдоль той площади, на которой стоят столики и цветочные ящики, обозначая границу террасы кафе. В тот вечер к столам были приставлены зонтики от солнца. Летняя ночь в портовом городке где-то на юге. Кругом шепот разговоров.
— Жан… Что бы ты сказал, если б оказалось, что я совершила нечто очень серьезное?
Признаюсь, я не насторожился, услышав вопрос. Может, из-за того, что она произнесла это легко и отстраненно, будто слова знакомой песни или стихотворения. А еще из-за этого «Жан… Что бы ты сказал…» мне тут же вспомнился стих: «Блэз, скажи, мы с тобой далеко от Монмартра?»[6]
— Что бы ты сказал, если б оказалось, что я кого-то убила?
Я подумал, что она шутит или что это из-за детективных романов, которые она любит читать. Кроме них она вообще ничего не читала. Может, в одном из них героиня задавала такой вопрос своему жениху.
— Что бы сказал? Ничего.
И сегодня я бы ответил точно так же. Разве есть у нас право судить тех, кого любим? Если мы любим их, то это не просто так. И это «не просто так» запрещает нам их судить. Разве нет?
— Ну… А если я его не совсем убила… Если это был несчастный случай…
— Ты меня обнадежила.
Мой ответ, казалось, огорчил ее, и только спустя много лет я осознал, как сухо и неуместно иронично он прозвучал.
— Да… несчастный случай… будто само собой получилось.
— Так бывает, шальные пули не редкость, — сказал я.
Я сразу подумал про револьвер. И, видно, не ошибся, потому что она сказала:
— Ты прав… шальные пули…
Я рассмеялся. Она глянула на меня с упреком. Потом сжала мою руку.
— Не будем больше о плохом… Мне вчера приснился дурной сон… мне снилось, что я в чужой квартире и стреляю в какого-то типа, чтоб защититься… а он страшный, с тяжелыми веками…
— С тяжелыми веками?
— Да…
Похоже, она все еще переживала тот сон. Но я не беспокоился по этому поводу. Со мной часто бывало нечто подобное: порой сон — чаще кошмар, — который видел накануне ночью, весь день тянется за тобой. Он мешается с самыми обычными действиями, и пусть сидишь ты с друзьями на террасе кафе, и ярко светит солнце — он все равно здесь, липнет клочьями к твоей жизни или звучит как эхо, как помехи в эфире, от которых никак не избавиться. Иногда такое бывает, когда недосыпаешь. Я хотел сказать ей все это, чтоб приободрить. Мы уже дошли до церкви Святого Юлиана Бедного. Перед дверьми американской библиотеки были расставлены скамейки и стулья, как на террасе кафе, и человек десять сидело на них, слушая джаз, звучавший изнутри.
— Надо нам к ним подсесть, — сказал я, — тогда ты забудешь свой дурной сон.
— Ты думаешь?
Но мы пошли дальше, не помню, какой дорогой. Помню тихие проспекты со сводами из древесных крон, редкий свет в окнах домов и Бельфорского льва, несущего караул, глядя на юг. Она наконец вышла из того сна. Мы сидели на ступенях лестницы, круто ведущей на улицу Од. Я слышал, как где-то течет вода. Она склонилась ко мне, ее лицо было совсем близко:
— Не обращай внимания на то, что я сейчас наговорила… Ничего не изменилось… Все точно так, как было прежде…
Летняя ночь, плеск воды или невидимого фонтана, эти ступени, выдолбленные в высокой стене, откуда видны верхушки деревьев… Кругом было спокойно, и я был уверен, что для нас есть дороги в будущее.
* * *Редко когда снова заходишь в южные кварталы. Так постепенно они стали жить только в воображении, вплоть до того, что удивляешься, когда встречаешь названия вроде Томб-Исуар, Гласьер, Монсури, замок королевы Бланш в реальности, на картах настоящего Парижа. Я никогда не возвращался на улицу Од. Только в снах. И там я вижу ее в разные времена года. Из окон моей старой комнаты она вся покрыта снегом, но если подниматься на нее по лестнице, с проспекта, то всегда будет лето.
