Чемодан миссис Синклер - Уолтерс Луиза
– Из-за вашего решения выйти за Альберта?
– Да. Я покинула ее дом… наш дом, чтобы выйти за человека «ниже себя». Моя мать не могла этого вынести. Она все еще живет в Викторианской эпохе. К счастью, на самом деле мы живем в тридцатые годы. Теперь уже в сороковые. Иные времена, иные женщины. Какие там «правила приличия»! Взять моих девочек. Бывает, я просто удивляюсь их бесстыдству. Но я их не обвиняю. Жизнь у нас одна. А времена сейчас тяжелые и страшные. Одному Богу известно, чем все это закончится. – Дороти взяла поднос и, прежде чем уйти в дом, спросила: – Хотите еще чая?
Она решительно отказалась от помощи Яна, предложив ему сидеть и наслаждаться спокойствием воскресного дня. Заварила свежий чай, налила в молочник молока и добавила в сахарницу сахара. Сегодня она не собиралась экономить. Даже успела слетать наверх и посмотреться в зеркало на комоде. Может, подкрасить губы? Подумав, Дороти решила этого не делать.
Вернувшись в сад, она нашла Яна на траве. Он лежал, скрестив ноги и упираясь затылком о руку. В другой он держал травинку, которую покусывал. Увидев Дороти с подносом, Ян широко улыбнулся.
– Вам хорошо здесь? – спросила она.
Дороти была ошеломлена. Чем именно – она не понимала. Возможно, тем, что Альберт вообще не знал, что такое беззаботность. За все годы их совместной жизни она не видела, чтобы он вот так лежал в саду, покусывая травинку.
– Мне здесь очень хорошо, – ответил Ян и тут же спросил: – Доротея, а вы боитесь этой войны?
– Я надеялась, что войны не будет. Мы ведь все надеялись?
– Да. Но реальности нет дела до наших надежд. Все чувствовали: рано или поздно война обязательно начнется. И теперь она началась, и нам снова приходится воевать. За свободу. За право жить.
– Я надеюсь, мы победим. Мы все надеемся. Каким образом? Не знаю. Но наше правительство наконец зашевелилось. Наконец-то Черчилль взял руководство на себя… Теперь начнутся настоящие дела. Вы, наверное, чувствуете это у себя на аэродроме. Я вчера краем уха слышала, что скоро польским летчикам разрешат участвовать в сражениях. Но нам все равно нужно чудо. Вы согласны?
– Вы правы. Нам нужно чудо. Война только разгорается. Гитлера так просто не остановить.
– А как, по-вашему, оно произойдет? Чудо?
– Не знаю, – ответил Ян, и первый раз в его голосе прозвучала грусть.
– Вам бывает страшно?
– Ненависть подавляет страх. А мое сердце полно ненависти к нацистам. Я хочу их убивать. Величайшее наслаждение… нет, одно из величайших наслаждений в моей жизни – это убивать нацистов.
– И вы уже их убивали?
– Да.
– Вы серьезно? Совесть вас не мучила?
– Нет. Не мы начали эту войну, а они. Я мстил этим чудовищам за мою родину. Они вломились на нашу землю. Они убивали тех, кто им ничем не угрожал. Детей. Женщин. Таких людей, как вы, которые мирно работали на полях или огородах. Нацисты расстреливали их на земле и с воздуха. Из-за них я был вынужден покинуть Польшу. Так что пусть не ждут от меня пощады. Они разрушают мою страну, а потому я их убивал и буду убивать.
– Понимаю. Простите меня, Ян, за мой вопрос. Все это так мрачно и ужасно. А посмотреть на наших солдат, что возвращаются из Франции… Газеты могут преподносить это как угодно, но ведь мы там потерпели поражение. Вы согласны?
– Поражение? Нет. Это тактическое отступление. Я слышал такое мнение. И не стоит забывать, что многих солдат удалось спасти. Потом их перегруппируют, заново вооружат – и наступление повторится. Я и мои соотечественники – мы не считаем, что потерпели поражение. Нам пришлось бежать из Польши, но не из страха за свою шкуру. Чтобы воевать с мразью, захватившей нашу страну… Доротея, вас испугали мои воинственные речи? – Ян сел и откинул изжеванную травинку.
– Нет. Не испугали. Я уже давно ничего не боюсь. В моей жизни было предостаточно страхов. Самые худшие из них осуществились. Потом я словно избавилась от заклятия. С тех пор во мне нет страха.
– Суровые слова. Особенно для женщины.
– Я устала, только и всего.
– Устали от жизни?
– Похоже, что да. Меня уже ничто не шокирует, не удивляет и не радует.
– Неужели ничего?
Ян пододвинулся к ней, сев возле ног, словно пес, жаждущий внимания.
– А разве вам не знакомо это чувство? – спросила Дороти.
– Знакомо. Но оно мне не нравится. – Увидев, что Дороти пожала плечами, Ян нахмурился. – А вам нравится? Тогда вы… В польском языке есть слово «cynik». В английском у него такое же значение?
– Да. Только я не циник.
– Судя по вашим рассуждениям, вы довольно cyniczny. Но это вполне объяснимо. Тяжелые времена меняют наше восприятие, делая его жестче. Война есть война. А наша жизнь целиком состоит из больших и малых сражений. Никто не станет вас осуждать.
– Осуждать? За что?
– За такие чувства. Но вы, Доротея, не единственная, кто так рассуждает.
Он сделал какой-то странный упор на слове «вы».
– Вы так говорите… Вы тоже так рассуждаете?
– Мысленно и в сердце – да. Но вслух я этого не высказываю. Мои ребята… некоторые из них совсем мальчишки… они смотрят на меня, слушают меня. Они рассчитывают на меня. Сказать им такое я просто не имею права.
Дороти только сейчас с ужасом заметила, что Ян сидит возле самых ее коленей. Голых, дрожащих коленей. Как же это… некстати. Ну почему она не надела чулки? Она попыталась прикрыть колени подолом платья. Кажется, Ян этого не заметил.
– Но вы же одиноки? – спросила она.
– Как и вы.
– Одиночество – хорошее состояние. Иногда.
– Чем?
– Оно заставляет человека правильно думать и правильно понимать то, что вокруг. Знаешь, что у тебя есть время спокойно подумать, порассуждать.
Дороти употребила английское книжное слово, которого Ян не знал. Он вопросительно посмотрел на нее, и она назвала пару других слов, имевших схожий смысл.
– Вы не находите, что по сути своей мы все одиноки? Никто не может до конца понять разум другого. Мы все крутимся внутри самих себя, своих сердец и умов. Наверное, так и должно быть. Способность понять другого… может, она существует только на уровне прикосновений, когда кончики наших пальцев прикасаются к кончикам пальцев кого-то еще. Это уже прекрасный момент. Но более глубокое понимание вряд ли возможно.
Командир эскадрильи внимательно разглядывал свои руки. Дороти казалось, что она не дышит. Потом она набрала полные легкие и вздохнула.
– А вы философ, – наконец сказал Ян.
– Только этого мне еще не хватало! Я просто женщина, у которой есть время подумать. Домашние дела не мешают думать. Стирка, глажение, штопка.
– Вы – «просто женщина»?
– Да.
– Рассудительная женщина. Женщина, обладающая интеллектом. Вы ясно видите то, чего другие не замечают.
– Нет.
– Думаю, видите.
Они снова погрузились в молчание. Ян растянулся возле ее ног и сорвал себе другую травинку.
– Ян, как это здорово: вот так сидеть в тишине, когда не надо говорить.
Солнце начинало клониться к закату. Его золотистое сияние разливалось над полем Лонг-Акр, над садом Дороти и над головой Яна. Командир эскадрильи лежал на животе, разглядывая травинки и букашек. «Совсем как мальчишка», – подумала Дороти.
– Я не люблю долгие разговоры, – признался Ян. – Чаще всего это болтовня ни о чем. Разговоры с вами – счастливое исключение. А так я почти всегда предпочитаю оставаться наедине с собой.
– Мне это очень понятно. Где вы росли?
– В деревушке близ Кракова.
– Помню. Вы мне это рассказывали в день нашей встречи. Я никогда не слышала о той деревне.
– Я тоже не слышал о Линкольне, пока не оказался здесь.
– Вы жили с родителями?
– С матерью. С женщиной, которую называл матерью. Отца я никогда не видел и ничего о нем не знаю.
– Да, это вы тоже рассказывали. Простите мою забывчивость. Но что значит «называли матерью»?
– Ну вот мы и добрались до этого. – Ян вздохнул и покачал головой. – Она воспитывала меня как своего сына. Моя настоящая мать забеременела совсем юной. Молодая, незамужняя. Я почти не знаю подробностей. Говорили, мне повезло, что я вообще появился на свет. Думаю, вы понимаете. Меня растила тетка, старшая сестра матери, вдова. А мать покинула деревню. Я ее тоже никогда не видел. Вестей о себе она не подавала.
