Империя. Роман об имперском Риме - Сейлор Стивен
– Дома? – Кезон покачал головой. – Мы были малыми детьми, когда отец с матерью покинули город. У нас здесь нет никакой близкой родни, кроме Ацилиев, которые разорвали все связи с матерью. Отцовские родители умерли еще до нашего рождения…
– Не бабушка Камилла. Она умерла по пути в Александрию. Не помнишь?
– Помню, как отец нам рассказывал, но не ее саму…
– А я, кажется, припоминаю, – нахмурился Тит.
– Я – нет. И Рим совсем забыл, а ты? Что мы могли запомнить в младенчестве? Выросли в Александрии – она и есть наш дом.
– Была, Кезон. Мы родились римлянами, мы всегда являлись гражданами Рима, а теперь мы вновь настоящие римляне. Как и хотел отец. Благодаря Клавдию…
– Не обо мне ли речь? Н-надеюсь, что ничего дурного. – Клавдий находился поблизости. Он как раз нагнулся, чтобы рассмотреть отметку скульптора на статуе Геркулеса. Выпрямившись, чуть крякнул – в пятьдесят лет спина уже не такая гибкая – и неспешно направился к ним. На большом пальце ноги у него вздулся волдырь от долгой прогулки, но он с улыбкой принимал боль. Сыновья Луция Пинария с женами впервые в жизни осматривали город, и Клавдий с удовольствием выступал гидом.
– Я напомнил Кезону, как сильно мы обязаны тебе за все, что ты сделал, – ответил Тит.
– Я жалею лишь о том, что не вернул вас с отцом давным-давно. Я думал, мне удастся все уладить, когда Тиберий к-к-казнил Сеяна. Неужто прошло уже девять лет? Как летит время! Но избавление от гадюки-предателя не сделало Тиберия более вменяемым; напротив, дядя стал подозрителен и боязлив, как никогда. Двоих моих племянников он умертвил за заговор против него: запер и обрек на голодную смерть, хотя себе потакал во всем – и не только в еде.
– О чем ты? – не понял Кезон.
– На склоне лет дядя решил следовать своим порывам, не заботясь о том, куда они приведут.
– Порывам? – переспросил Тит.
Клавдий оглянулся. Его молодая супруга и жены близнецов отдыхали, сидя на ступенях храма Юпитера; сопровождающие компанию рабы стояли рядом. Женщины улыбнулись, помахали и вернулись к беседе. Больше подслушивать было некому. Зачем он вообще завел речь о Тиберии и его вожделениях? По сути, Клавдию хотелось выговориться. В течение многих лет ему было не с кем свободно пообщаться – даже с собственными рабами: он либо опасался им доверять, либо не хотел обременять хранением чужих тайн. Оглянувшись в прошлое, он понял, что с полной откровенностью мог беседовать лишь с дорогим другом и кузеном Луцием Пинарием. Клавдий поймал себя на том, что с момента прибытия в Рим близнецов поверял им все больше и больше собственных мыслей, как в свое время их отцу.
– В последние годы Тиберий вел себя поистине возмутительно. Он удовлетворял решительно в-все свои желания, не сдерживаясь ни в чем. Что думает Август, взирая на его проделки с Олимпа?
– Желания какого рода? – осведомился любопытный Тит.
– Я приходил в неописуемый ужас, бывая в его тлетворном гнезде на Капри! По крайней мере, ему хватило ума чинить безумства на уединенном острове. П-п-повсюду бродят, говорю вам, обнаженные дети… не только уже созревшие отроки и отроковицы и не только рабы, но свободнорожденные дети! Тиберий называл их на свой манер. В постели они именовались спинтриями – его тугими маленькими сфинктерами. В купальне – рыбками. Дядя утверждал, что нет для старика большего наслаждения, чем погрузиться в теплый б-бассейн, где крошечные рты ласкают его под водой, пока сам он рассматривает непристойные потолочные мозаики.
– Мозаики с изображением совокупляющихся людей? – рассмеялся Тит. – Никогда не видел таких! Что скажешь, Кезон?
Брат покачал головой. Клавдий нахмурился, слегка встревоженный отсутствием должного негодования со стороны Тита, но приободрился при виде того, что Кезон разделяет его презрение.
– О, Тиберий был без ума от своей п-порнографии! Резиденция напоминала музей разврата, заполненный самыми распутными художествами и статуями, какие можно вообразить. Я думал найти убежище в библиотеке, но и там обнаружилась сплошная мерзость – свиток на свитке с пересказом грязнейших историй, специально написанных для Тиберия рабами, которых купили исключительно за умение стряпать подобные басни. Император называл их постельными историями. Поскольку в основном его наложники были слишком невежественны или чересчур молоды для чтения, Тиберий располагал художниками, которые иллюстрировали тексты, и он посредством картинок показывал партнерам, чего от них хочет.
Тит толкнул брата локтем:
– Кезон, что скажешь? В Александрии, в Великой библиотеке, я ни разу такого не видел!
Кезон скорчил кислую мину.
Клавдий моргнул.
– Но с чего я вдруг обратился к столь ужасной теме? Ах да, я говорил о попытках вернуть в Рим вашего отца. Итак, Тиберий в конце концов утратил всякий интерес к управлению государством, предоставив это своим приспешникам и не вылезая с Капри. Но даже тогда всякий раз, если удавалось отвлечь дядю от мыслей об ублажении пениса, я заговаривал о вашем отце. Я твердил, что Луций – мой двоюродный брат и люди Сеяна уже много лет наблюдают за ним, однако до сих пор не поймали ни на изменнических речах, ни на занятиях, если на то п-п-пошло, астрологией. Я умолял Тиберия отменить ссылку. Но дядя был не из тех, кто прощает. Он не желал ничего знать о Пинарии. И не слушал меня – за исключением одного раза, когда я допустил промах, упомянув, что у Луция два сына-близнеца. Я хотел хоть немного разжалобить императора – и знаете, что ответил Тиберий? «Сколько им лет? Хорошенькие?» К тому времени вы уже достаточно выросли, чтобы носить тогу, о чем я ему и сказал, тогда он потерял всякий интерес к этой теме и приказал мне впредь не упоминать моего кузена Луция Пинария. – Клавдий вздохнул. – Оставалось лишь дожидаться смерти Тиберия. К концу народ уже люто его ненавидел. Когда известие о кончине на Капри достигло Рима, н-на улицах танцевали. Видели бы вы, как ликовал город, узнав, что преемником назван мой племянник – единственный сын Германика, которого Тиберию не удалось убить…
Голос Клавдия дрогнул. Он моргнул, передернув плечами.
– В Александрии тоже прошли торжества, – сказал Тит. – Там, в Египте, все уверены, что Гай Калигула будет идеальным правителем. Его любят в легионах. Он молод, энергичен, уверен в себе.
– Да, весьма уверен, как м-может быть только бог, – буркнул Клавдий, отводя взгляд. – Во всяком случае, в ходе торжеств наш новый император изъявил готовность выслушать ходатайства об амнистии, включая мое прошение насчет вашего отца. Его удовлетворили. Но государственные шестерни вертятся медленно – вы не поверите, какое здесь засилье бюрократии, – а Луцию, к-конечно, понадобилось время, чтобы перед отъездом уладить дела в Александрии. В последнем письме он сообщил, что начал наконец готовиться к путешествию. Луций был безмерно счастлив, что убедил вас вместе с супругами отправиться с ним. А потом лихорадка забрала и его, и Ацилию. Какая беда! Но вы теперь здесь вместе с милыми женами. У всех на слуху, что александрийские женщины – самые красивые в мире. Артемисия и Хризанта тому подтверждение. Постойте, а это что?
Солнечный свет отразился от золотого амулета на шее Кезона. Ошеломленный Клавдий дотронулся до подвески, и Кезон улыбнулся:
– По словам отца, это фасинум, хотя с виду и не поймешь. Отец утверждал, что он очень старый – может быть, даже старше самого Рима.
– Ах да! То-то я решил, что вижу нечто знакомое! Клянусь Геркулесом, я и забыл. Ведь именно я рассказал Луцию об истории амулета, когда вас, юноши, еще и на свете не было. Значит, отец перед смертью п-п-передал фасинум тебе, Кезон? Вот по нему я и буду вас различать. В жизни не видел таких одинаковых близнецов!
– Боюсь, тебе придется делать это как-то иначе, – возразил Кезон. – В отцовском завещании не уточняется, кому носить талисман, но, поскольку имущество разделено между нами поровну, мы договорились делить и фасинум. Иногда его ношу я. Иногда – Тит.
– Значит, близнецам все-таки удается договориться! Вы опровергли горький пример Ромула и Рема. Держу пари, отец не упоминал, что именно я придумал вам имена. Нет? Так оно и было. Узнав, что Ацилия родила б-близнецов, он стал ломать голову, кому передать собственное имя, ибо всех Пинариев-первенцев издавна нарекали Луциями. Но повитуха устроила такую неразбериху, что не удалось определить, кто из вас вышел первым. К тому же вы были настолько похожи во всем, что казалось несправедливостью – а то и дурным знамением – возвысить одного и умалить другого. Поэтому ваш отец решил нарушить традицию и не называть Луцием никого. Он обратился за советом ко мне. Мы постановили наречь одного из вас Кезоном в честь знаменитого предка из рода Фабиев – человека, который, если моя теория верна, носил амулет около четырехсот лет тому назад.
