Слушай Луну - Морпурго Майкл

С того дня Люси всегда сама ставила себе пластинки – больше ничьей помощи ей не требовалось. Она целиком и полностью взяла все связанное с граммофоном на себя, стала его полновластной и единоличной хозяйкой. Одетая в платье, которое сшила ей Мэри, она теперь с утра до вечера торчала внизу, слушая граммофон. Стоило пластинке подойти к концу, как она запускала ее с начала или ставила другую. И внимательно следила за тем, чтобы у механизма ни в коем случае не кончился завод.

Может, Люси не стала общительней, но она была рядом, жила в семье. Иногда она даже помогала Мэри печь хлеб. Больше всего ей, по-видимому, нравилось месить тесто. Однако по большей части она просто часами сидела в кухне, закутанная в свое одеяло, поджав под себя ногу и раскачиваясь взад-вперед, а ее плюшевый мишка улыбался со столика рядом с граммофоном. Время от времени Люси начинала негромко напевать без слов в такт музыке. Эти мелодии ее словно успокаивали, как колыбельные, даже если они порой бывали печальными. Похоже, многие из них уже были ей знакомы – или она быстро их подхватывала. Это ее пение – и помощь в хлебопечении – давало всей семье еще больше поводов надеяться на ее выздоровление. В конце концов, если она умеет напевать, значит в один прекрасный день она наверняка заговорит, и не пару слов скажет, а заговорит по-настоящему.

Совсем-совсем скоро, твердил Альфи матери, Люси все расскажет, снова вспомнит, кто она такая, и поведает им, как здесь оказалась. А порассказать ей наверняка будет что.

Приходя к ним, доктор Кроу каждый раз приносил с собой новую пластинку, но Люси не все они нравились одинаково. Слишком шумную музыку она не ставила. Судя по всему, больше всего ей нравилась фортепьянная музыка, особенно одна пластинка Моцарта. Она снова и снова ставила принесенную доктором запись моцартовской «Анданте грациозо», сонаты для фортепьяно. Каждый день Люси начинала и заканчивала прослушиванием именно этой пластинки, и нередко на глазах у нее, когда она начинала подпевать, выступали слезы. Люси явно обожала это произведение. Со временем все остальные члены семьи тоже полюбили его, и это притом, что Джим по-прежнему считал постоянную музыку в доме трудно переносимой. Но и он тоже полюбил слушать «Лунную мелодию», как они ее окрестили.

– До чего же красиво она ее поет, правда? – сказал он как-то раз Мэри вечером, когда Люси и Альфи уже отправились спать. – Ну чисто ангел.

– Это потому, что ее послали нам небеса, – отозвалась Мэри. – Как и всех детей. Я никогда ни во что так твердо не верила, как сейчас верю в это, Джимбо: это дитя – наш дар свыше, как когда-то Альфи. Я тебе уже говорила. То, что это вы с Альфи нашли ее на Сент-Хеленс и привезли сюда, – это не просто удача. Так было предначертано.

Но при всех подвижках и всех надеждах от Джима с Альфи не укрывалось, что временами Мэри бывала близка к отчаянию. Шли недели и месяцы, а Люси по-прежнему не желала с ними разговаривать – или не могла. Поэтому невозможно было определить, что она понимает, а что нет. Все вопросы она оставляла без ответа, даже взглядом не намекала, что вообще их слышала. Смотреть в глаза она избегала, разве что случайно встречалась взглядом с Альфи, но и тогда она поспешно отворачивалась.

Каждый раз, когда доктор приезжал на Брайер, они с Мэри обсуждали состояние Люси обстоятельно и во всех подробностях: что могло послужить причиной или причинами нежелания или неспособности Люси общаться и что можно с этим сделать. Эта странная и непостижимая девочка, поселившаяся в доме Уиткрофтов, завораживала доктора Кроу и не давала ему покоя, и каждый свой визит к ним он тщательно описывал в своем дневнике.

Только сейчас, под вечер, вернулся с Брайера, проведав четырех пациентов, включая Джека Броуди и Люси Потеряшку. Устал. Миссис Картрайт снова испекла мне рыбный пирог. Я с детства терпеть его не могу, но сказать ей об этом у меня не хватает духу. Одиннадцать лет она служит у меня экономкой, и все одиннадцать лет я намекаю ей, что не люблю рыбный пирог. Все без толку. Она прекрасная женщина и очень помогает мне с хозяйством, хлопочет обо мне и о моих пациентах не покладая рук. Но ее рыбный пирог… ее рыбный пирог кошмарен.

Люси Потеряшка из дома Уиткрофтов по-прежнему остается для меня загадкой, тайной за семью печатями, но в то же время и настоящим чудом. Физически она, бесспорно, семимильными шагами идет на поправку. Кашель, который так долго мучил ее с тех самых пор, как ее нашли на острове Сент-Хеленс, можно сказать, прошел. В легких чисто, температура нормальная. Лодыжка совсем зажила. Но она почти не прибавила в весе. По моему мнению, она все еще слишком худа и слаба. Но миссис Уиткрофт замечательно хорошо о ней заботится, в этом у меня нет никаких сомнений.

Мэри Уиткрофт – женщина, которая отлично знает, чего хочет. Несколько лет назад как долго и упорно она боролась за то, чтобы забрать своего несчастного брата Билли домой из психиатрической клиники! Я был на ее стороне и стал свидетелем ее непоколебимого мужества и решимости на протяжении всей этой нелегкой борьбы. Она сражалась за него как тигрица и с тех пор денно и нощно заботится о нем. Она просто чудо. А теперь, как будто ей мало Билли, она взяла к себе Люси Потеряшку все с той же непоколебимой решимостью. Она печется об этом ребенке, как о своем собственном. Я бы даже сказал, – хотя, разумеется, никогда не произнесу этого вслух, – что миссис Уиткрофт слишком о ней печется, такова ее всепоглощающая привязанность к этой девочке.

Поистине вся семья безоговорочно приняла ее в свое лоно. Никого из них, надо думать, ничуть не смущает странное поведение Люси. Джим Уиткрофт по секрету признался мне, что музыка, которую она практически безостановочно слушает на моем граммофоне, порой вызывает у него жгучее желание завопить. И он частенько упрекает меня – как сделал это сегодня, надеюсь, в шутку – за то, что я принес в дом «эту адскую машину», как он иногда ее называет.

Но они, как и я, отдают себе отчет в том, что музыка, которую слушает Люси, пробудила что-то в ее душе, какое-то, надо полагать, смутное воспоминание и, несомненно, вновь возродила в ней интерес к жизни. Она обретает себя через музыку, я абсолютно в этом убежден. Девочка явно стала намного счастливее, хотя по-прежнему никогда не улыбается – что, по-видимому, весьма огорчает миссис Уиткрофт. В глубине души я подозреваю, это потому, что радоваться этому ребенку, по сути, нечему. Но, по крайней мере, девочка как будто уже освоилась и чувствует себя в окружении новой семьи вполне непринужденно.

Я вижу, что ей нравится одежда, которую сшила для нее миссис Уиткрофт. Ей нравится печь хлеб и нравится, когда миссис Уиткрофт расчесывает ей волосы перед камином. Конечно, она по-прежнему ничего не говорит, но зато подпевает без слов в такт музыке. Я полагаю, музыка доставляет ей глубокое и неподдельное удовольствие, как и мне самому. Мне думается, я не склонен к фантазиям, однако же порой мне кажется, что я вижу, как в ее глазах начинает брезжить огонек понимания, когда она слушает граммофон, главным образом ту последнюю пластинку, которую я ей принес, с фортепьянной пьесой Моцарта. Я позабыл, как она называется, но это очень красиво, изумительно красиво, и девочка ее любит.

Ни откуда она родом, ни кто такая, по-прежнему не известно. За все время она произнесла ровно три слова: «Люси», «пианино» и «Уильям». Ни одно из них она больше не повторяла, как мне сказали. Мне кажется, она попросту не хочет разговаривать, поэтому даже не пытается. Наблюдая за ней, я не могу отделаться от ощущения, что внутри нее живет глубокая печаль, которая подавляет как ее речь, так и ее память. Музыка помогла развеять эту печаль, но лишь самую малость. (Почему вдруг она так одержима именно фортепьянной музыкой, я не могу даже представить. К сожалению, у меня больше не осталось пластинок с фортепьянной музыкой, все отданы ей.)