Я не боюсь - Амманити Никколо

Он был похож на сломанное радио, которое неожиданно включилось.

– Очень важно хорошо закрывать ведро, если нет, они все из него выбросят.

О чём он говорил? Я попытался прервать его.

– Здесь не водятся медведи. Нет даже волков. Лисицы есть. – Потом спросил: – Вчера ты случайно не ел мяса?

– Медвежата-полоскуны кусаются, потому что боятся людей.

Дались ему эти медвежата-полоскуны. И что они полощут? Тряпки? И потом, медведи разговаривают только в комиксах. Мне не нравилась эта история с медвежатами.

Для меня было важно другое.

– Ты можешь мне сказать? Ну, пожалуйста. Ел ты вчера вечером мясо? Мне надо это знать.

Он мне ответил:

– Медвежата мне сказали, что ты не боишься властелина червей.

Голос в моём мозгу говорил, чтобы я не слушал его, чтобы скорее бежал отсюда.

Я схватился за верёвку, но не мог заставить себя уйти и продолжал зачарованно смотреть на него.

Он настаивал:

– Ты ведь правда не боишься властелина червей.

– Властелин червей? А кто это?

– Властелин червей говорит: «Эй, засранец! Я сейчас пошлю тебе кое-что. Возьми это и верни мне корзину. Если нет, я спущусь и раздавлю тебя, как червя». Ты – ангел-хранитель?

– Что?

– Ты – ангел-хранитель?

Я пробормотал:

– Я… я нет… я не ангел…

– Ты ангел. У тебя тот же голос.

– Какой ангел?

– Который разговаривает.

– А разве не медвежата-полоскуны с тобой разговаривают? – Мне никак не удавалось отыскать смысл в его безумстве. – Ты мне сам только что сказал…

– Медвежата разговаривают, но часто говорят неправду. Ангел всегда говорит правду. Ты – ангел-хранитель.

Я почувствовал, что теряю сознание. Вонь от дерьма заполнила мой рот, нос и лёгкие.

– Никакой я не ангел… Я Микеле, Микеле Амитрано. Я не… – пробормотал я, опёрся о стенку и сполз на землю, а он поднялся, протянул ко мне руку, словно прокажённый, просящий милостыню, и замер так на мгновение, а потом сделал шаг и рухнул на колени прямо к моим ногам.

Он схватил меня за палец, что-то шепча.

Я закричал. Словно меня коснулась ужасная медуза или ядовитый паук своими острыми чёрными, длинными и кривыми когтями.

Он что-то тихо произнёс.

– Что, что ты сказал?

– Что я сказал? Что я умер, – ответил он.

– Что?

– Что? Что я умер! Что я умер! Я умер. Что?

– Говори громче. Громче… Прошу тебя.

Он кричал хрипло, без голоса, пронзительно, как скрип ногтя по стеклу.

– Я умер? Я умер! Я умер?

Я нащупал верёвку и выбрался из ямы, осыпая землю.

Он продолжал верещать:

– Я умер? Я умер! Я умер?

Я летел, сопровождаемый тучей слепней.

Я клялся, что никогда больше не вернусь на этот холм. Никогда больше, пусть мне глаза выколют, не буду разговаривать с этим сумасшедшим.

С чего это ему в башку взбрело, что он умер?

Никто, кто жив, не может поверить, что он мёртвый. Когда кто-то мёртв так уж мёртв. И находится в раю. Или, в худшем случае, в аду.

А если он прав?

Если он действительно мёртв? Если его воскресили? Кто? Только Иисус Христос может воскрешать. И никто другой. Но когда ты воскресаешь, ты помнишь, что был мёртвым? Ты помнишь, что было до этого? Или ты становишься сумасшедшим, потому что мозги твои испортились, и ты начинаешь рассказывать о медвежатах-полоскунах?

Он не был моим близнецом и даже братом. И папа не имеет к нему никакого отношения. И кастрюля не наша. Нашу мама выбросила.

И как только папа вернётся, я ему все расскажу. Как он меня учил. И он что-нибудь сделает.

Я почти доехал до дороги, когда вдруг вспомнил о листе. Я сбежал, оставив яму открытой.

Если Феличе вернётся, сразу же поймёт, что кто-то здесь был и сунул нос, куда не должен совать. Я не должен был сбегать в панике только потому, что испугался этого прикованного психа в яме. Если Феличе узнает, что это был я, он притащит меня к папе за ухо.

Однажды я и Череп забрались в его машину. Мы представили себе, что 127-й – космический корабль. Череп был пилотом, а я стрелял в марсиан. Феличе нас застукал и вытащил из машины за уши. Как кроликов. Мы плакали от боли, но он не отпускал. К счастью, из дома вышла мама и дала ему хорошую затрещину.

Мне бы так все и оставить, прибежать домой, запереться в своей комнате и читать комиксы, но я, проклиная себя, вернулся к яме. Облака ушли, наступила жара. Я снял майку и взял палку. Если я встречу Феличе, будет чем защищаться.

Я старался не приближаться к самой яме, но не смог удержаться от того, чтобы не заглянуть в неё.

Он стоял на коленях, под покрывалом с вытянутой рукой, в той самой позе, в какой я его оставил.

Мне захотелось вспрыгнуть на этот проклятый лист и растоптать его на тысячи кусков, я же, напротив, сдвинул его и закрыл яму.

Когда я явился, мама мыла посуду. Она бросила сковородку в мойку.

– Смотрите-ка, кто пришёл!

Она была так разгневана, что у неё дрожала челюсть.

– Можно ли узнать, где это ты шлялся? Я чуть со страху не умерла… Прошлый раз тебе это сошло с рук. На этот раз отец тебе задаст.

У меня не было ни секунды, чтобы произнести что-либо в своё оправдание, потому что она погналась за мной. Я прыгал из стороны в сторону по кухне, как коза, в то время как моя сестра, сидя за столом, смотрела на меня, качая головой.

– Куда бежишь? Ну-ка иди сюда!

Я перепрыгнул через диван, перевернув кресло, бросился под стол, прополз в свою комнату и спрятался под кровать.

– Вылазь сейчас же!

– Не вылезу. Ты меня побьёшь!

– Конечно, побью. Если вылезешь сам, получишь меньше.

– Не вылезу.

– Ладно.

Словно тиски сжали мою лодыжку. Я схватился за ножку кровати обеими руками, но это не помогло. Мама была очень сильной, и дурацкая железная ножка выскользнула у меня из рук. Я очутился между её колен. Я сделал ещё одну попытку рвануться под кровать, но спасения не было, она поймала меня за штаны и сунула под мышку, словно чемодан.

Я заверещал:

– Отпусти меня! Я тебя прошу! Отпусти!

Она уселась на диван, разложила меня на коленях, спустила с меня штаны и трусы и, не обращая внимания на мои мольбы, откинув назад волосы, начала драть мне задницу.

У мамы всегда была тяжёлая рука. Её шлёпки, размеренные и точные, производили глухой звук, словно пылевыбивалка по ковру.

– Я тебя искала повсюду. – Шлепок. – Никто не знал, где ты. – Второй. – Ты хочешь убить меня. Где ты пропадал весь день? – Третий. – Все думают, что я мать, с которой не считаются её дети. – Четвёртый. – Плохая мать, не способная воспитать своих детей.

– Хватит! – орал я. – Хватит! Я тебя прошу, прошу, мама!

Голос в радиоприёмнике пел: «Мука. Мука и наказание. Радость…»

Я и сегодня хорошо помню эту сцену, словно она случилась вчера. Всю свою жизнь, когда я слышу «Травиату», я вновь вижу себя с голым задом в потолок на коленях мамы, которая, удобно сидя на диване, взбивает мне задницу.

– Чем займёмся? – спросил меня Сальваторе.

Мы сидели на скамейке и бросали камни в нагревательную колонку, брошенную в пшеницу. Кто попадал, зарабатывал очко. Остальные ребята в конце улицы играли в прятки.

День был ветреный, но сейчас в кустах воздух стоял неподвижно, и было душно, и над полями зависла полоска усталых свинцовых облаков.

Я бросил слишком далеко.

– Не знаю. На велике я ехать не могу: зад болит. Мать вчера надрала.

– За что?

– Поздно домой пришёл. А тебя мать бьёт?

Сальваторе бросил и со смачным ток! попал в нагреватель.

– Очко! Три – один. – Затем покачал головой: – Нет. Не бьёт. Она слишком толстая.

– Везёт тебе. Моя, наоборот, очень сильная и может бежать быстрее велосипеда.

Он засмеялся:

– Это невозможно!

Я подобрал камень поменьше и бросил. На этот раз почти попал.

– Клянусь. Один раз в Лучиньяно нам нужно было успеть на автобус. Когда мы подошли к остановке, он уже отъезжал. Мама побежала за ним и бежала так быстро, что догнала и начала стучать кулаками в дверь. И он остановился.