Незаконнорожденная - Уэбб Кэтрин
– Тут нечего прощать. Но он действительно мертв. Я… собственными глазами видела его тело у гробовщика.
– Примите мои соболезнования, миссис Уикс, – осторожно сказал Джонатан.
Рейчел на секунду задумалась.
– Я… в моей душе нет горя, – тихо призналась она.
«И я свободна».
– Его отец, Дункан Уикс, сможет свидетельствовать против моей матери, если я попрошу. И конечно, если мне удастся убедить власти начать расследование. Он много знает о… моей семье… такого, что до сих пор не было никому известно. Вы, кажется, с ним очень сблизились? Я не ошибся? Как вы думаете, он смог бы… – Джонатан снова нахмурился. – Хотя кто поверит этому вечно пьяному бедняку? Что стоит его слово против слова самой миссис Аллейн?
– Дункан Уикс лежит рядом со своим сыном. Болезнь и бедность ускорили его конец.
При этих словах слезы затуманили взор Рейчел, и она почувствовала себя виноватой.
– А вот о нем вы печалитесь, – проговорил Джонатан. – Несчастный старик.
– Он был хорошим человеком, если не брать в расчет его слабости. И он действительно был несчастен.
– Тогда, – сказал Джонатан, немного подумав, – тогда действительно ничего не поделаешь. Но я больше не желаю видеть свою мать. Уже одно это станет для нее достаточным наказанием.
– Она ждет за дверью. Стоит рядом, словно часовой на посту.
– Я больше ее не увижу.
– Она… она сделала это, желая защитить вас.
– И уберечь себя от молвы. Скрыть свои грехи. Не просите меня о снисхождении к ней.
– Я ни о чем не прошу. Я лишь хочу сказать… что иметь семью – это благословение, и от нее нельзя отказываться, не подумав.
– Увы, моя семья кажется мне проклятием. Вы очень великодушны, миссис Уикс, я это давно понял. Но вам не следует расточать свое великодушие бездумно, направо и налево. Люди должны платить за свои преступления.
– Конечно, – согласилась Рейчел. – Но вы, мистер Аллейн, за свои расплатились сполна. Я видела Кассандру Саттон.
Джонатан на мгновение закрыл глаза, он выглядел больным.
– Пташка… Пташка рассказала и об этом, – проговорил он. – Но вы все равно не можете меня простить. Вы даже не знаете, что я сделал.
– Но я знаю, чем все закончилось! Я видела эту живую, здоровую девочку…
– Дочь убитой мной женщины. Дитя, оторванное от матери.
– У Кассандры Саттон есть и мать, и отец. Послушайте, что я вам скажу. У нее есть мать и отец, которые очень ее любят. Она умная, милая, и о ней хорошо заботятся. Она ничего не потеряла. Она счастлива, и вы этим вправе гордиться.
– Гордиться? – грустно усмехнулся Джонатан. – От того времени, от войны, не осталось ничего, чем я мог бы гордиться.
– Мне известно, как вы спасли Кассандру. Капитан Саттон сказал…
– Капитан Саттон ни о чем не знает. Его не было в той церкви. То, что там случилось, касается матери девочки. И вы не можете меня простить, потому что вам неизвестно, что там произошло.
– Тогда… расскажите, мистер Аллейн. Расскажите мне.
Джонатан устремил на нее долгий взгляд, и в какой-то момент ей показалось, что он так и не решится заговорить. «Он должен. Иного выхода нет». Неожиданно она поняла, что это последний шаг в долгом и мучительном восхождении. После этого дорога пойдет под уклон, и идти станет гораздо легче. «Пускай это свершится». Рейчел села на стул у кровати и наклонилась вперед, чтобы прикоснуться к его руке.
– Вы должны мне рассказать о том, что произошло в Бадахосе, – попросила она.
– В Бадахосе, – выдохнул Джонатан, словно сдаваясь на милость победителя, а потом снова закрыл глаза и заговорил.
Минуло три года после того, как он вернулся из Батгемптона. Элис исчезла, и его сердце было разбито. Эти три года он жил словно по инерции и сражался с молчаливой, угрюмой отрешенностью. После бегства английских войск из Коруньи французы опять наводнили отвоеванную ими Португалию, но в апреле 1809 года сэр Артур Уэлсли вернулся в Лисабон и начал военные действия, в результате которых французы снова были оттеснены к испанской границе. Джонатан и другие офицеры тратили немало сил, поддерживая дисциплину, потому что солдаты стали беспокойными и не желали подчиняться. После каждой битвы они превращались в агрессивных, жестоких животных. Джонатан заметил, что при этом их глаза становятся пустыми. Впрочем, он знал, что с ним происходит то же самое. В нем самом появилось что-то звериное. Уэлсли называл солдат отребьем и подонками. Он вешал их за малейшую провинность, но это не помогало. Джонатан солдатам своей роты нравился, так как понимал их злобу, их страх и то, что они переставали быть самими собой. Джонатан не осуждал их за то, что они вели себя как живодеры, когда война требовала, чтобы они превратились именно в живодеров.
И все-таки в глубине сердца он не мог с этим смириться и приходил в ужас при виде чужой боли, никому не нужного кровопролития и бессмысленных разрушений. Преследование французов по дорогам Испании через сожженные и разрушенные города и деревни завершилось битвой при Талавере[97]. И Джонатан оказался в числе тех легких драгун, которые шли галопом навстречу противнику и свалились в скрытый в тростнике ров[98]. Джонатан вылетел из седла и, падая на землю, услышал, как хрустнули передние ноги коня – после Сулеймана он больше не давал своим лошадям клички, – ржание несчастного животного врезалось, словно нож, в повисший над полем сражения дым. Джонатан, не моргнув, приставил пистолет к голове коня и нажал на курок. При Талавере французы превосходили числом англичан и португальцев почти в два раза, но те все равно одержали верх. Потом в извещениях о военных действиях, развешенных на дверцах почтовых дилижансов, это сражение именовалась «великой победой». Поле боя имело почти четыре мили в длину и две в ширину. Когда на нем загорелась сухая трава, многие из раненых с обеих сторон сгорели заживо. А те, кого пощадил огонь, умерли от жажды под палящими лучами безжалостного испанского солнца. Джонатану пришлось немало петлять среди трупов, лежавших с разинутыми ртами, в которых виднелись почерневшие языки, прежде чем он отыскал капитана Саттона, лишившегося сознания после того, как его ударил в голову ком земли, подброшенный в воздух пушечным ядром. Джонатан оттащил его в тень пробкового дуба и сидел рядом, пока друг не очнулся. Раненый французский стрелок, приковылявший к их дереву, чтобы укрыться под ним от жары, поделился с ними водой и табаком. Потом они сидели рядом и обменивались репликами относительно того, что хорошо бы выбраться из этого пекла и поискать еды, а их глаза слезились от дыма, поднимающегося от обугленных трупов павших товарищей.
После битвы при Талавере сэр Артур Уэлсли стал лордом Веллингтоном[99]. К французам в Испанию прибывали все новые подкрепления, однако испанские герильясы[100] и португальские партизаны атаковали их повсюду, перерезая горло часовым и нападая на небольшие отряды. Английская армия то наступала, то отступала, и движение войск, перешедших границу с Испанией, напоминало морские приливы и отливы. К концу года солдат стало интересовать не то, когда начнется очередная битва, а то, когда им удастся поесть. Они продолжали грабить и мародерствовать, а их продолжали вешать. К исходу осени над армией нависла угроза голода. Джонатану пришлось проколоть кончиком сабли новые дырочки на ремне, когда тот стал слишком широк для его постройневшей талии. Обе воюющие стороны высылали для поиска провианта партии фуражиров, которые при встрече вежливо приветствовали друг друга и обменивались сведениями относительно местности, запасов питьевой воды и пригодности здешних растений для питания. Джонатан не раз задумывался о том, что произошло бы, случись заключить мир не только фуражирам, но и остальным солдатам. Что, если бы они отказались друг в друга стрелять? Эта мысль была такой горькой и вместе с тем сладостной, что однажды капитан Саттон застал его плачущим. Джонатан сидел на грязной земле под осенним дождем и плакал, словно дитя.
