День независимости - Форд Ричард
– У нас, наверное, найдется немало такого, о чем стоит поговорить, – пророчески возвещает Ирв, не снимая тяжелую ладонь с моего плеча, отчего и я чувствую себя обязанным не снимать мою, получается этакое неуклюжее не-объятие на расстоянии вытянутой руки. Несколько стоящих впереди онеонтанцев уже хмуро и угрожающе поглядывают на нас, словно говоря: вы-только-меня-в-эту-историю-не-втягивайте, как будто из нас того и гляди выплеснутся, точно электролит из аккумулятора, взрывоопасные душевные излияния, и дело, скорее всего, закончится дракой. Однако никаких излияний не предвидится, это я могу пообещать.
– Очень может быть, Ирв, – говорю я, совершенно не представляя себе, чем это «такое» может быть.
Кто-то плохо различимый в темноте «Молочной Королевы» сдвигает разболтанное окошко с табличкой «ИЗВИНИТЕ, ЗАКРЫТО» и говорит изнутри: «Подходите, ребята, обслужу». Онеонтанцы, все как один, неуверенно поворачиваются к нам с Ирвом, словно ожидая, что сейчас мы рванем с места в карьер к этому окну, чего мы не делаем. Тогда они поворачиваются к первому окошку, скептически озирают его и затем, опять-таки все как один, перемещаются ко второму, оставив Ирва и меня во главе очереди.
Возвращаясь в больницу, мы бок о бок поднимаемся на холм с торжественностью пары миссионеров; я несу мое быстро тающее «обливное», Ирв – розовый «клубничный кораблик», уютно уместившийся в его большой ладони. Он, похоже, испытывает восторг, но не дает своим чувствам выхода, соблюдая вызванный увечьем Пола (моего паренька) строгий протокол.
Впрочем, Ирв рассказывает, что в последнее время в его жизни «началась странная полоса», которую он ассоциирует с приближением своих сорока пяти лет (а не с еврейством). Он жалуется на ощущение оторванности от своей личной истории, которое перетекает в страх, что сам он сходит на нет (страх, удерживаемый в границах приличия его требующей сосредоточенности работой имитатора) – если не в подлинно физическом смысле, то в духовном уж точно.
– Его трудно описать словами, однако от этого он еще серьезнее и весомее, – заверяет меня Ирв.
Пока Ирв рассказывает все это, я смотрю перед собой, рука стискивает скомканную липкую салфетку, нижняя челюсть снова начинает наливаться тяжестью – передышка закончилась. Над нами в волнах чистого послеполуденного воздуха кружит ошеломительное число морских чаек, обрамленных зеленой листвой старых деревьев, – так высоко, что ни крика до нас не долетает. Почему чайки, дивлюсь я, ведь море так далеко?
Разумеется, о страхе сойти на нет, который в моем случае именуется «страхом исчезновения», я знаю очень многое и был бы рад ничего больше не узнавать. У Ирва страх этот обусловлен тем, что он называет «дуновением опасности», виноватым, безнадежным и даже мертвящим чувством, которое охватывает его именно в те мгновения, какие любого пребывающего в здравом уме человека могли бы наполнять ликованием, – когда он видит в матовосинем небе ошеломительное число морских чаек; когда неожиданно замечает (как я вчера) в пронизанной солнцем речной долине мерцание ледникового озера первозданной красы; когда во взгляде подруги прочитывает безудержное обожание и понимает, что ей хочется посвятить свою жизнь его счастью и что он должен позволить ей это, или просто когда учует, шагая по истертому временем городскому тротуару, внезапный, дурманящий аромат и, свернув за крошащийся угол здания, увидит куртину лилового дербенника и хризантем, буйно цветущих посреди сквера, которого он никак не ожидал здесь найти.
– И малое, и большое, – говорит Ирв о том, что внушает ему сначала изумление, затем ужас, а затем это чувство слабеет и, может быть, пропадает навсегда. – Безумие, конечно, однако я ощущаю, как нечто дурное мало-помалу отгрызает от меня по кусочку.
Он тычет пластмассовой ложечкой в рифленое дно своего розового кораблика и хмурит густые брови.
По правде сказать, я удивлен тем, что слышу от Ирва речи столь мрачные. Я сказал бы, что еврейство плюс врожденный оптимизм должны защищать его, – и, разумеется, был бы не прав. Врожденный оптимизм есть качество, которое первым сдает при внезапном ударе. Насчет еврейства не знаю.
– Я ведь как на женитьбу смотрю. – Несколько ранее Ирв признался в странном нежелании связывать себя узами брака, обращать маленькую крепкотелую Эрму в миссис Орнстайн № 3. – Я все еще готов пойти до конца и с головой окунуться в брак, но на самом-то деле году в восемьдесят шестом или около того начал чувствовать – и оно как-то соотносится с тем же самым дуновением, – что запутался, упустил время, к тому же Эрма может оказаться не той женщиной, какая мне нужна, и я буду до конца моих дней жалеть, что связался с ней.
Ирв всматривается в меня, желая, наверное, выяснить, сильно ли я изменился в лице, выслушав его горестное признание.
– И ко всему прочему, я ее люблю, – добавляет он, видимо считая это сообщение гвоздем программы.
Мы уже приближаемся к больничной лужайке. Возвышающиеся над тротуаром за вековыми гикори и дубами старые жилые дома кажутся теперь не такими ветхими, поскольку увидены мной уже дважды, под разными углами и при разном освещении. (Краеугольный принцип продажи неходового дома: покажи его два раза. Внешность изменчива – к лучшему.) Я оборачиваюсь, окидываю взглядом город под холмом. Онеонта тоже выглядит вполне милым, уютным местом – торговать здесь недвижимостью я, признаться, не стал бы, но жить в этом городе, когда ты остался без семьи и вынужден полагаться в борьбе с одиночеством лишь на свои силы, пожалуй, можно. Чайки куда-то исчезли, над вершинами деревьев стрижи гоняются в послеполуденных небесах за насекомыми, их сейчас в воздухе, что пыли. (Мне следовало позвонить Маркэмам, да и Салли тоже, однако моя потребность в этом ослабевает, сейчас все они в счет не идут.)
– Тебе что-нибудь такое знакомо? – серьезно спрашивает Ирв, понимающий, что его понесло как душевнобольного, а я ни слова о себе не сказал, но теперь, когда мы стали братьями, допустимо и то и другое.
– Все знакомо, Ирв. – Я улыбаюсь, глубоко засунув руки в карманы, давая теплому ветерку омыть меня, прежде чем я повернусь к больнице.
Естественно, я ощущал то, что ощущает теперь Ирв, раз пятьсот с гаком, но не могу предложить ему ни единого решения, только средства общего рода наподобие упорства, избавления от балласта, здравого смысла, стойкости, веселости – всех догм Периода Бытования – плюс отказ от физической изоляции и эмоциональной отчужденности, которые порождают неприятности, равные тем затруднениям, каковые они якобы разрешают, а то и более серьезные.
Кто-то из проезжающих мимо нас в пикапе – белый юноша в футболке и с подловатым красным ртом или пухлая, глумливо улыбающаяся девица со сцепленными на затылке руками – выкрикивает в окошко нечто похожее на honi soit que mal у pense[109], но наверняка иное, и, прибавив газу, уносится, хохоча. Я благодушно машу им рукой, а Ирв никак не может отключиться от своих проблем.
– Пожалуй, я немного удивился, услышав от тебя все это, – так я подвожу итог разговора, пытаясь помочь Ир-ву. – Но, думаю, ты мог бы совершить небольшой героический поступок, сделав решительный шаг – сказав Эрме «да». Даже если тебе это выйдет боком. С последним ты справишься, как справился со случившимся в кибуце. – Я всегда готов наговорить с три короба человеку, которому что-нибудь вышло боком. – Кстати, давно ты там был?
– Пятнадцать лет назад. Получил массу впечатлений. Хотя настоящее значение они обрели для меня лишь спустя какое-то время. – Ирв кивает, прекрасно сознавая, что никакого значения они не приобрели, а его попытка прижиться в кибуце была самой большой дурью, о какой ему доводилось когда-либо слышать, хоть он и прикидывается, что это не так, не желая обременять меня подробностями. (Я-то решил, что история с кибуцем произошла в прошлом сентябре, а не в 1973 году.) Ирв принюхивается к воздуху, словно пытаясь уловить знакомый запах. – А насчет решительного шага – сейчас, может быть, не самое подходящее для него время, Фрэнк. Я все думаю о цельности, которой уже весь мозг тебе выел, о том, что прежде, чем я попытаюсь понять, в каком направлении двигаюсь, мне следует выяснить, откуда я пришел. Попросту говоря, снять напряжение настоящего момента, понимаешь?
