Бездомная - Михаляк Катажина
Нет, я вижу, что тебе вовсе не до смеха. Надеюсь, на тебя этот скот не поднимал руку? Поднимал? Сукин сын…
В общем, осталась я наедине со своим положительным тестом (к счастью, это не был тест на ВИЧ); щека у меня распухла, а мысли в голове молниеносно сменяли друг друга: что делать?! Не могу же я родить ребенка сейчас, когда моя карьера на самом пике! Да я вообще не хочу рожать! Ни сейчас, ни когда-либо: не гожусь я в матери! Меня сроду не тянуло к хорошеньким карапузам, я не заглядывала в детские коляски, не забавляла погремушками чужих младенцев. Нет уж: ребенок – это последнее, чего мне хотелось. Ну, разве что использовать его как крючок, чтобы подцепить Кшиштофа: тогда бы я подбросила этого ребенка няньке – словом, как-нибудь бы выкрутилась; но теперь? Теперь, когда я осталась одна? Быть матерью-одиночкой? Иметь ребенка от сукиного сына, которого я возненавидела всем своим существом?! О не-е-ет, не дождетесь!..
Осторожно поспрашивав кое-где, я раздобыла адрес врача-коновала, промышлявшего устранением подобных неприятностей, и… совершила очередную ошибку. Я попросила свою мать, чтобы она со мной побыла. Знаешь, аборт – это все-таки общий наркоз… Эй, Кинга, что опять стряслось?! Слово «аборт» тоже приводит тебя в волнение?! Послушай, подруга, тебе тридцать лет, ты волочишься по мусоркам, а тебя все еще трогают такие вещи?! Кинга, умоляю тебя, перестань рыдать! Что я такого сказала?..
Ася – у нее и самой слезы подступали к глазам – попыталась обнять Бездомную, но та оттолкнула ее и рыдала, уткнувшись головой в скрещенные руки.
«Боже, она же говорила, что потеряла ребенка! – Ася с досады прикусила язык, сожалея о сказанном. – Какая же я дура безголовая! Надо ее как-то утешить!»
Рыдания понемногу стихали, Кинга успокаивалась.
– Извини, – наконец прошептала она. – Не знаю, что на меня нашло. Так ты сделала то, что собиралась? – Она подняла на Асю глаза, полные слез.
Та лишь кивнула: в горле стояли комом собственные невыплаканные слезы.
– И ты никогда не сожалела?
Ася помотала головой.
– Единственное, о чем я жалею, – так это о том, что рассказала матери, – тихо произнесла она. – Мои родители многое мне прощали, я не была таким уж послушным ребенком, и легким подростком я тоже не была. В общем, дала я им прикурить. Мой выбор профессии тоже разочаровал их, но все это они как-то пережили. А вот когда мать узнала, что я хочу прервать беременность… Нет, скандала она мне не устроила. Сказала лишь, что детоубийцу на порог не пустит. Что думать я должна была до, а не после. Что ребенка можно отдать на усыновление, это сделает счастливым бесплодную пару, мечтающую о такой крохе. Что у существа, которое я собираюсь убить, уже есть головка, животик, ручки и ножки, что… Черт, я ненавижу свою мать за то, что она мне тогда наговорила. И ненавижу себя – за то, что назло ей пошла на аборт одна и сделала его. Мне прервали беременность, извлекли плод – вместе с головкой, ручками и ножками. – Ася тяжело откинулась на спинку стула и залилась слезами, точно Кинга минуту назад. – Знаешь, я иногда вижу его… Вижу этого малыша… Всего растерзанного, искалеченного, как на плакатах против абортов… И, сдохнуть, не могу себе этого простить, понимаешь, Кинга? Он ведь мог жить. Я могла отдать его кому-нибудь, кто бы его полюбил. Может, я бы и сама полюбила его… Но нет, я прервала беременность – назло матери и Крулю… Ну что ты так на меня пялишься?! – заорала она, подняв на Кингу опухшие от слез глаза. – Что, теперь и ты будешь презирать меня?! Святая Кинга, которая подбирает бездомных кошек, имеет право плевать на лживую шлюху, которая пишет о чужих преступлениях, а сама убила собственного ребенка! Так плюй, подруга, плюй!
Кинга сидела неподвижно, глядя на заплаканную женщину, и, казалось, вслушивалась в биение собственного сердца, – но внезапно поднялась, так резко, что стул с грохотом опрокинулся на пол, а Ася так и подскочила. Бездомная поспешила в спальню, стащила с себя на ходу черное платье и принялась надевать – слой за слоем – свои лохмотья: майки, рубахи, безрукавку, платок и, наконец, куртку. Молча пройдя в коридор мимо онемевшей Аси, она схватила с пола кота и дрожащей рукой коснулась дверной ручки. Но прежде чем она открыла дверь, чтобы раз и навсегда исчезнуть из жизни Аси, та схватила ее за плечо и потянула к себе. Ее лицо было так же бледно, а тело так же дрожало, как и у Бездомной.
– Кинга, прости. Не уходи вот так, молча. Хочешь – плюнь мне в лицо, ударь меня, избей, но умоляю, не оставляй меня, как оставила меня моя мать.
– Нет… – силилась Кинга выдавить из себя хоть несколько слов: горло перехватило спазмом. – У меня… у меня нет права осуждать тебя. Потому что я… совершила нечто худшее, чем ты. Гораздо худшее. Вот, позаботься о нем. – Она всучила кота Асе прямо в руки и выбежала прочь, захлопнув за собой дверь.
Кинга
Право же, ни мне, ни кому-либо из тех, кто знал меня в прежней жизни, и в голову бы не пришло, что я окажусь на улице. Я была младшей из двух дочерей супругов Драбич, любивших друг друга и детей. Росли мы с сестрой в обычной семье – не слишком бедной, не слишком богатой. У нас был дом в пригороде Быдгоща, папа был владельцем оптовой продовольственной фирмы, мама вела бухгалтерию. Родителям было по карману дать обеим дочерям приличное образование: моя сестра окончила математический факультет Торунского университета, я – курс ландшафтной архитектуры в Варшавской академии сельского хозяйства. Аля сразу же после учебы уехала в Штаты и осталась там, я вышла за Кшиштофа и поселилась в Варшаве. Окончила учебу, сразу же нашла работу в крупной фирме, занимающейся озеленением города. Все шло хорошо.
Ну, может, и не совсем хорошо, и не всегда – ведь мой очаровательный супруг время от времени давал мне прикурить… Впрочем, руку на меня он тогда еще не поднимал.
Его устраивало, что в доме всегда убрано, холодильник полон, а к вечеру (днем-то он был ужасно занят!) – к вечеру всегда есть теплый ужин. Кроме того, под боком есть жена, с которой можно позаниматься любовью ночью. Он и впрямь был нетребователен. А я… я жила будто в летаргическом сне. Улыбалась на работе, улыбалась дома, улыбалась днем и ночью. Но только внешне, напоказ. В душе я вся была одно неизбывное ожидание: я знала, что тот, которого я любила, люблю и буду любить до конца моих дней, вернется. Друг моего детства, товарищ по озорным играм, моя первая любовь и первое разочарование… отец ребенка, которого я потеряла, и ребенка, которого… я родила.
Потому что он и в самом деле вернулся.
Вернулся, чтобы обидеть меня во второй раз, чтобы снова меня оставить… А я не переставала его любить.
Все-таки женщины – безнадежные дуры. Помнят первый поцелуй, когда мужчина и последний-то уже забыл…
Увы, после всего того кошмара, через который мне пришлось пройти, память о его поцелуях уже не согревала. Лежа в психиатрической клинике, в палате непрерывного наблюдения, куда в отсутствие персонала не пускали даже ближайших родственников, я думала лишь об одном: как бы перехитрить этот чертов персонал и покончить с собой. Но это было непросто – ведь «чертов персонал» имел дело не со мной одной и знал самые различные фокусы чокнутых пациентов, и этих фокусов было больше, чем я могла себе вообразить.
Меня стерегли день и ночь, словно проклятую Шахерезаду. Ведь за то, что совершила я, смерть – слишком мягкое наказание. Поэтому за мной следили, чтобы я искупила свою вину как положено. Долгие, дьявольски долгие месяцы за решеткой… Лучше бы это была тюрьма: в тюрьме были бы разрешены визиты родственников, я бы получала посылки, ходила бы гулять, посещала бы библиотеку, может, иногда меня бы даже выпускали в город – по пропуску… А в психушке я была лишена всего этого.
Зато я могла вдоволь рыдать, ругаться и швыряться всем, что попадало под руку, – по крайней мере пока меня не свяжут и не зафиксируют ремнями на кровати. Когда я причиняла уж слишком много хлопот – например, выла как собака, – меня запирали в изоляторе, привязывали голой к металлическому столу и поливали ледяной водой, пока я не замолкала. Впрочем, замолкала я довольно быстро, поскольку маниакальные приступы чередовались с приступами депрессии – такой глубокой, что в это время я была способна только спать и пялиться в потолок несколько недель кряду.
