Сладострастие бытия - Дрюон Морис
Голова ее качнулась справа налево; все тело пришло в движение, будто волны подняли ее кресло.
– Подожди, пусть проплывет катер,– прошептала она.– Теперь иди сюда. В салонах горят тысячи свечей и прислуживают двадцать лакеев в белых париках. Смотри, смотри, ты не увидишь более красивого праздника. Никогда больше не будут подаваться такие редкие блюда. Я спрятала музыкантов. Вы находитесь в раю, господа. В раю воздух соткан из музыки... С кем я буду этой ночью? Ван Маар заплатит за все, но не притронется ко мне... Кайзер с его увечной рукой? Нет, не сегодня. Он будет завтра. Я заставлю его ждать до завтра, а завтра назову его Вильгельмом и обхвачу своими пальцами желание императора.
Санциани вдруг резко выпрямилась и посмотрела на Кармелу взглядом, в котором были одновременно и страх, и гнев.
– Джованни,– воскликнула она,– в чем дело? Как это «Non posso, non posso»?[3] Ты что же, не мужчина?.. Что? Ты хочешь, чтобы я отхлестала тебя по щекам? Вместо того чтобы болтать, дурень ты этакий, что ты слишком уважаешь меня... Нет, останься. Тебе, значит, не нужна тысяча лир...
Она стала лихорадочно искать на ощупь свою сумочку, лежавшую у ножки кресла. Порывшись в ней, она извлекла старый конверт и пошелестела им.
– А, шелест денег все-таки заставляет тебя снова стать мужчиной. Так слушай же, слушай.
Она снова стала мять конверт, делая это то медленно, то ускоряя ритм шелеста бумаги.
– Вернитесь все! Это мой последний праздник, мой прощальный салют! Эдуардо, пойди прочь! Вон с моего праздника! Почему ты? Дай вернуться всем, я хочу, чтобы сегодня у меня были все! Это мой последний праздник. Тейфик, Кирилл, Тиберио, Габриеле, все, все!.. Вперед, идите же! – крикнула она, собирая все невидимые смычки, которые играли на одной и той же скрипке.
Сбросив с головы свою шляпу из шкуры пантеры, она запустила пальцы в свои волосы и замерла, откинув голову на спинку кресла, открыв большое белое ухо прекрасной формы.
– Нет, не уходи. Закончи свое дело, гондольер, умоляю тебя, закончи,– сказала она хриплым голосом.– Их никого нет. На, возьми мой перстень, если это может...
И из-под всклоченных волос она сдернула с безымянного пальца левой руки воображаемый перстень и бросила его на пол. Голова ее снова начала кататься по спинке кресла из стороны в сторону. Глаза ее были закрыты, лицо перекошено в болезненном ожидании.
– Кончай, кончай,– повторила она едва слышно.– Это будет в последний раз.
Затем она уронила руки, открыла глаза и посмотрела на Кармелу неподвижным печальным взглядом.
– Подумать только, я даже не получила того, чего хотела,– прошептала она,– а ведь это было в последний раз...
В небе продолжали свой полет скворцы...
В каморке, согретой накалившимися на солнце плитками черепицы, Кармела в ту ночь долго не могла заснуть. Слишком много мыслей роилось в ее голове. Ей хотелось бы проследить за ходом хотя бы одной из них, чтобы потом перейти к следующей. Но это ей не удавалось. Кто была эта Жанна, к которой обращалась графиня во время «своего припадка» – поскольку уже именно так называла Кармела приступ бреда, свидетелем которого она недавно стала. Она чуть ли не ревновала эту неизвестную подругу и испытывала некоторое смущение оттого, что услышала предназначавшиеся явно не ей откровения. «Понимает ли она, что рассказала все это мне? Никогда бы не подумала, что в жизни этой старой дамы могло происходить подобное!»
Она испытывала тот страх, то инстинктивное отвращение, которое всегда испытывает человек при виде умственного расстройства, поскольку увиденная в другом ненормальность вносит в душу человека сомнение в его собственном душевном равновесии. Но в то же самое время она испытывала и сострадание и чувствовала, что связана с графиней некими непонятными ей самой родственными узами. «Может быть, мне следовало бы рассказать обо всем директору. Но ведь если она сумасшедшая, ее запрячут в психушку. И я ее больше никогда не увижу!»
Она встала и несколько минут глядела на себя в узенькое зеркальце над раковиной умывальника при свете лампочки без абажура. «А какой я сама буду в старости? И действительно ли то, чем я занималась с Джино, было любовью? А вдруг она кого-то убила, а теперь вспомнит об этом и убьет меня? Но нет, это невозможно. Ведь ее тогда посадили бы в тюрьму. Она, конечно же, не опасна».
Часам к двум ночи, тяжело ступая, вернулась к себе Валентина. Кармела услышала через тонкую перегородку, как она рухнула на кровать и как жалобно застонали пружины матраца. Потом послышался стук сброшенных с ног туфель.
– Так ты не спишь, принцесса? – раздался голос Валентины.
Дверь, соединяющая их каморки, открылась, и девушка увидела курчавую голову толстухи; прическа ее была несколько растрепана, помада на губах смазалась.
– Скажи-ка, Тина,– спросила Кармела,– у тебя вот много мужчин...
Та хмыкнула и сказала в ответ:
– Даже слишком много.
– И что ты от этого получаешь?
– Деньги,– ответила Валентина.– Ну ладно, пока. Я ложусь спать – устала как собака. Утомляет не занятие любовью. Утомляет хождение.
И она закрыла дверь.
Даже если бы Валентина и была расположена еще поболтать, Кармела чувствовала, что ей не удалось бы из нее ничего больше вытянуть. Да и что, собственно, она хотела узнать? Что искала? Ей хотелось не ответов добиться, а, скорее, сформулировать свои еще расплывчатые вопросы. «Я хотела бы знать... я хотела бы знать...» Ей никак не удавалось сказать самой себе, что именно она хотела бы знать.
Глава VIII
В последующие дни Кармела чувствовала себя одновременно и спокойной, и разочарованной. Казалось, Санциани безвозвратно впала в привычное для нее состояние. Отдельные слова время от времени показывали, правда, что ее мысль, подобно водам подземного потока, следовала по какому-то темному и извилистому руслу, но проследить ход этой мысли было невозможно.
Кармела попыталась было разговорить ее неловкими вопросами:
– Вы ведь знаете Венецию, синьора? Там, наверное, очень красиво...
Ответа не было.
– Как вам повезло, что вы так много путешествовали,– продолжала настаивать она.
– Да, много,– просто ответила Санциани.
У них больше не было этих вечерних разговоров, которые стали столь необходимы для Кармелы. «Я больше ее не интересую. Она обо мне больше не думает»,– говорила самой себе юная горничная.
А потом как-то раз после обеда, принеся из прачечной белье, она увидела, как Санциани вкладывала в конверт какое-то письмо. Старая дама вздрогнула и посмотрела на Кармелу.
– Я написала Лидии письмо,– сказала она.– Хочешь, я тебе его прочитаю?
– О, конечно, синьора графиня.
– А что это ты все время называешь меня «синьора графиня»? Что это значит? Ты хочешь меня в чем-то упрекнуть или ты уже пьяна?
– Нет, синьора...– ответила обеспокоенная девушка.
И тут же поняла, что графиня обращалась вовсе не к ней. «Кого же она теперь видит на моем месте?»
– Сядь! Мне не нравится, что передо мной стоят, когда я читаю,– сказала Санциани.
Кармела скромненько присела на краешек кровати. Санциани развернула листки, исписанные крупными буквами, характерными для ее почерка, и нацепила на нос очки в роговой оправе. Одно стекло очков имело трещину в виде лучистой звезды.
– «Лидия, дорогая... Завтра мы уезжаем в Канны. Я думала провести в Монте-Карло несколько недель, но прошло два дня, и я здесь больше не могу оставаться. Никогда не стоит возвращаться в те места, где ты когда-то была счастлива».
«А я-то думала, что она с этой синьорой Лидией в ссоре. Однако тогда ее припадок начинался именно так. Странно»,– подумала Кармела.
– «Весна стоит какая-то серая,– продолжала читать Санциани,– и эту картонно-пластилиновую декорацию можно выносить только при ярком солнце. А ведь когда-то все это казалось восхитительным. В отеле “Париж” живут одни старики, ожидающие часа, когда исчезнет их тень. Древний Оскар Кельнер, которому по виду можно дать сто восемнадцать лет, медленно разлагается, целыми днями просиживая в кресле, стоящем между двух колонн из красного мрамора, словно в глубине храма. Он сдал на хранение в контору отеля деньги на свои похороны. Он больше никому не говорит ни слова. О чем он думает? О женщинах, которые у него были, о состоянии, которое он промотал, о миллионах, которые оставил за игральным столиком? А может быть, ни о чем он больше и не думает. На его лице есть участки кожи, которые уже умерли. Естественно, меня он не узнал. А ведь он был другом Ван Маара и много раз бывал в “Ка Леони”. Он уже ни о чем больше не помнит. Меня восхищает маскарад почтения, чем-то напоминающий литургию, который общество разыгрывает вокруг этих высохших оболочек, некогда содержавших плоть богатых людей. И меня бросает в дрожь, когда я со страхом думаю, что, если мы доживем до такого возраста, это будет лучшее, что с нами может случиться. Теперь я понимаю, почему хиреют города, где бьют минеральные источники, и курорты: это происходит потому, что туда приезжают старики, отчаянно, но безуспешно пытающиеся вернуть и вновь прожить дни своей молодости. А новые поколения бегут из этих моргов воспоминаний для того, чтобы прожить свои праздники в других местах».
