День независимости - Форд Ричард
Голос мой слегка срывается, я постукиваю пальцами по плечу сына, словно надеясь разбудить его, – тогда произойдет что-то еще, что-то лучшее, хоть ненамного.
– Фрэнк, «скорая» уже едет, – произносит кто-то из гущи окружающих меня ног, рук, дыханий, кто-то, кому известно, что я Фрэнк. Мужчина. Я слышу еще шаги и, подняв взгляд, испуганно озираюсь. За оградой стоят, выпучив глаза, «Смельчаки» и «А», за ними их жены, лица у всех мрачные, встревоженные.
– Он что же, шлем не надел? – спрашивает один.
– Нет, не надел, – громко подтверждаю я, ни к кому не обращаясь. – Он ничего не надел.
– «Винни, вииии!» – снова кричит Пол, не отрывая ладоней от лица, прижимая темно-русую голову к грязной белой «пластине». Этих его криков я не знаю, никогда их не слышал.
– Пол, – говорю я, – Пол. Просто успокойся, сынок.
Ощущения, что приближается какая-то помощь, у меня нет. Хотя где-то неподалеку раздаются два резких «бип-бип», потом тяжкий рокот мотора и снова «бип-бип-бип». Кто-то произносит: «Ну слава богу!» Я слышу новые шаги. Руки мои сжимают плечи Пола. Я чувствую, каким жестким стало его тело, полностью сосредоточенное на боли.
Кто-то еще произносит:
– Фрэнк, позволь этим людям помочь ему. Они умеют. Уступи им место.
Ну вот. Это самое худшее.
Я, пошатываясь, встаю, отступаю на шаг, в толпу. Кто-то придерживает меня большой ладонью за руку, над локтем, мягко помогая отойти, а между тем коренастая женщина в белой рубашке, тесноватых для ее огромного зада синих шортах и следом за ней мужчина похудощавее, одетый точно так же, но со стетоскопом на шее, протискиваются мимо меня и опускаются на искусственный дерн, упираясь в него коленями, и делают что-то с моим сыном – что именно, мне не видно, однако Пол кричит «Неееет!», а потом снова «Винни!». Я проталкиваюсь вперед, прося обступивших его со всех сторон людей: «Дайте мне поговорить с ним, дайте поговорить. Я его успокою» – как будто способен убедить сына, что ему не больно.
Но крупный мужчина, который знает меня, кем бы он ни был, говорит:
– Ты просто постой на месте, Фрэнк, постой спокойно. Они помогут. Лучше постоять, не мешать им.
Что я и делаю. Стою в толпе, посреди которой моему сыну торопливо оказывают помощь, сердце молотит по ребрам прямо над животом, пальцы холодны и потны. Мужчина, назвавший меня Фрэнком, так и продолжает удерживать мою руку, не говоря ни слова, хоть я уже повернулся к нему и увидел длинное, с гладким подбородком еврейское лицо, большие черные глаза за очками, лоснящийся загорелый череп, а увидев, спросил так, точно имею право знать это: «Кто вы?» (Только слова мои оказались почти беззвучными.)
– Я Ирв, Фрэнк. Ирв Орнстайн. Сын Джейка. – Он виновато улыбается и стискивает мою руку покрепче.
Что бы ни заливало воздух краснотой, теперь оно исчезло. Это имя – Ирв – и лицо (изменившееся) из далеких мест и далекого прошлого. Скоки, 1964. Ирв – достойный сын достойного маминого мужа № 2, мой сводный брат, уехавший после ее смерти в Феникс, прихватив с собой отца.
Я не знаю, что сказать Ирву, просто смотрю на него как на привидение.
– Я понимаю, не лучшее время для встречи, – говорит Ирв, глядя в мое безгласое лицо. – Мы нынче утром увидели тебя на улице, рядом с пожарной станцией, и я сказал Эрме: «Вон того человека я знаю». Это ведь твой сын поранился?
Произнеся это шепотом, Ирв бросает сердитый взгляд на медиков, склонившихся над Полом, который в ответ на их старания снова кричит: «Неееет!»
– Мой сын, – отвечаю я и шагаю навстречу его крику, однако Ирв опять удерживает меня:
– Дай им еще пару минут, Фрэнк. Они знают свое дело.
Я отворачиваюсь от него и вижу аппетитную, миниатюрную, лет двадцати с небольшим женщину, у нее волосы цвета пшеницы и желто-персиковый костюм, сшитый из синтетической, похоже, ткани и смахивающий на космический скафандр. Женщина берется за локоть другой моей руки, словно знает меня так же хорошо, как Ирв, и они договорились поддержать меня. Не исключено, что она штангистка или инструктор по аэробике.
– Я Эрма, – говорит она и смотрит на меня, помаргивая, точно ресторанная гардеробщица. – Подруга Ирва. Уверена, с мальчиком все обойдется. Он просто испуган, бедняжка.
Она опускает взгляд на сгорбившихся над моим сыном врачей, и на лице ее появляется выражение неуверенности, а нижняя губа сочувственно выпячивается. Это ее «Шанель» я унюхал.
– Левый глаз, – говорит кто-то из врачей, а следом Пол: «Охххх!»
Тут кто-то произносит за моей спиной: «Эхе-хе». Некоторые из «Смельчаков» и «А» уже начинают расходиться. Я слышу женский голос: «Они сказали – глаз». И чей-то еще: «Наверное, глазной щиток не надел». И еще чей-то: «У него на груди слово “Клир”. Может, он священник?»
– Ты теперь где, Фрэнк? – все еще доверительным шепотом спрашивает Ирв. Его ладонь крепко держит мое плечо. Он рослый, загорелый, волосатый – тип инженера в синих модельных спортивных брюках с красным кантом и золотистом кардигане на голое тело. Крупнее, чем я его помню по нашим университетским годам (я провел мои в Мичиганском, он свои – в Пердью).
– Что? – Голос мой звучит спокойнее, чем я себя чувствую. – В Нью-Джерси. Хаддам, Нью-Джерси.
– Чем там занимаешься? – шепчет Ирв.
– Недвижимостью, – отвечаю я и снова быстро поворачиваюсь к нему, к его широкому лбу, к полным, темным, сочувственно изогнутым губам. Помню я его очень хорошо и в то же время ни черта не имею понятия, кем он теперь стал. Взглянув на волосистые пальцы его руки, я вижу на мизинце кольцо с бриллиантом.
– Мы как раз направлялись сюда, чтобы поговорить с тобой, когда с твоим мальчиком случилась беда, – говорит Ирв и одобрительно кивает Эрме.
– Да, хорошо, – отвечаю я и перевожу взгляд на широкую, перетянутую максимального размера лифчиком спину крепко сколоченной женщины-врача, словно решив, что именно эта ее часть первой оповестит меня, если произойдет нечто значительное. В тот же миг она грузно поднимается на ноги и поворачивается к нам и двум-трем еще не разбредшимся зевакам.
– Есть тут кто-нибудь отвечающий за этого молодого человека? – спрашивает она металлическим голосом уроженки Южного Бостона и извлекает из прикрепленной к поясному ремню «кобуры» большой черный радиотелефон.
– Я его отец, – бездыханно сообщаю я и вырываюсь из хватки Ирва. Она протягивает руку с рацией ко мне, словно ожидая, что я захочу что-то сказать в микрофон, палец ее лежит на красной кнопке «Говорите».
– Ага, хорошо, – произносит она все тем же голосом крутой девахи. Выглядит она на сорок, хотя лет ей, наверное, меньше. С ремня в обилии свисают принадлежности ее профессии, какие-то инструменты. Тон ее становится исключительно деловым. – Значит, так. Нам нужно побыстрее доставить его в Онеонту.
– Что у него повреждено? – Я произношу это слишком громко, до жути боясь услышать, что у Пола вышел из строя мозг.
– Ну… в него ведь попал бейсбольный мяч, так? – Она щелкает выключателем рации, и та начинает скрипуче погуживать.
– Да, – говорю я. – Он забыл надеть шлем.
– Ну вот, и удар пришелся в глаз. Так? Насколько пострадало зрение, способен ли он видеть этим глазом, я сказать не могу, потому что глаз сильно опух, залит кровью и не открывается. Мальчика необходимо показать специалистам, и как можно скорее. Мы доставляем людей с повреждениями глаз в Онеонту. Там имеется необходимый персонал.
– Я отвезу его. – Сердце опять бухает. Куперстаун: не настоящий город для настоящих ранений.
– Если так, вам придется написать заявление, – говорит она. – Мы сможем доставить его туда за двадцать минут, а вам наверняка потребуется больше времени, кроме того, мы будем наблюдать за ним и стабилизировать, если потребуется, его состояние.
В глаза мне бросается серебристый значок с фамилией: «Осталетт» (надо запомнить).
– Ладно, хорошо. Тогда я поеду с вами.
Я отклоняюсь в сторону, чтобы посмотреть на Пола, но вижу только его голые ноги, кроссовки с молниями, оранжевые носки и бордовые шорты, остальное заслоняет второй врач, так и стоящий рядом с ним на коленях.
