Маленький друг - Тартт Донна
Харриет проводила целые дни, рассматривая старый альбом с фотографиями, который она нашла в доме Эдди (этому маленькому бунгало на две спальни, построенному в 1940-х, было очень далеко до «Дома Семи Невзгод»). На старинных фотографиях было запечатлено все семейство Кливов: худенькая, бесцветная Либби даже в восемнадцать лет выглядела старой девой, в ее лице проступали черты Алисон. Рядом с ней мрачно хмурилась девятилетняя Эдди — точная копия отца, возвышающегося за ее плечом. Необычная Тэт с лунообразной физиономией полулежала в плетеном кресле, держа на коленях котенка, а малышка Аделаида, которой впоследствии суждено было пережить трех супругов, лукаво прищурившись, усмехалась в камеру. Аделаида была самой хорошенькой из четырех сестер, но даже в двухлетнем возрасте уголки ее смеющегося рта словно таили в себе капризность и раздражительность. Снимок был сделан прямо на ступенях «Дома Семи Невзгод», и под ногами позирующих Харриет с замирающим сердцем каждый раз различала заветное слово «КЛИВ». Оно одно осталось неизменным с тех далеких пор.
Но больше всего Харриет любила фотографии, на которых был изображен ее брат. После смерти Робина их все забрала к себе Эдди — матери Харриет было слишком больно смотреть на фотографии сына. Эдди спрятала их в коробку из-под шоколадных конфет и засунула ее в чулан на самую верхнюю полку. Она, конечно, не предполагала, что внучка найдет коробку, но Харриет обшаривала чулан со свойственной ей основательностью, и, когда она впервые обнаружила фотографии, ее волнение было сравнимо только с эмоциями археологов, наткнувшихся на гробницу Тутанхамона.
Конечно, Эдди и не подозревала, что Харриет нашла фотографии, — откуда бедной старушке было знать, что именно поэтому внучка проводит в ее доме столько времени. Вооружившись карманным фонариком, Харриет усаживалась в чулане, занавесившись старыми платьями Эдди, и часами перебирала снимки. Иногда она перекладывала фотографии в свой розовый кукольный чемоданчик с изображением Барби и относила в сарай, где Эдди позволяла ей играть. А один раз Харриет даже принесла фотографии домой, чтобы показать Алисон.
— Смотри, — сказала она, — вот наш брат.
На лице Алисон отразился такой неподдельный ужас, что Харриет слегка опешила.
— Да ты взгляни, не бойся, — пробормотала она, — ты там тоже есть на некоторых фотках.
— Не хочу! — выдохнула Алисон, отталкивая ее руку и забираясь под одеяло по самые брови.
Все снимки были цветными, вот только краски со временем поблекли, стали какими-то неестественными. Многие фотографии были захватаны грязными пальцами, порваны по краям и обтрепаны, как будто их не раз доставали из альбома и вставляли назад, у некоторых на обороте черным фломастером были написаны номера (видимо, эти фотографии использовались в полицейском расследовании).
Харриет могла рассматривать их часами. Их слегка размытые контуры и выцветшие краски переносили ее в магический, безвозвратно ушедший, замкнутый в себе мир, откуда не возвращаются. Вот маленький Робин спит, обеими руками прижимая к себе рыжего котенка; а вот он скачет на палке на крыльце «Дома Семи Невзгод», машет рукой, смеется; вот пускает мыльные пузыри и косит в объектив хитрым глазом. На этом снимке он важно серьезен, видимо в первый раз надел форму бойскаутов, а тут он еще совсем малыш, одет для детсадовского представления «Имбирного пряника».[1] В том спектакле он играл жадную ворону, и его костюм произвел настоящий фурор. Этот легендарный костюм сшила Либби из черного трикотажа, она сама придумала выкройку, украсила его сзади от лопаток до бедер черными бархатными ленточками и пришила два больших бархатных крыла, которые завязками прикреплялись к сгибам рук. На голове у Робина была маленькая бархатная шапочка, с которой свисал оранжевый картонный клюв. Это был прекрасный костюм — Робин надевал его на Хэллоуин два года подряд, а потом его носили и Алисон, и сама Харриет. Даже сейчас каждый год кто-нибудь из соседских мамочек приходил попросить костюмчик для своего маленького чада.
В день представления Эдди отщелкала целую пленку, запечатлев Робина в самых разных позах: здесь он бежит по длинным коридорам «Дома Семи Невзгод», а тут рвется из рук Шарлот, которая тщетно пытается пригладить его непослушные кудри. Харриет с изумлением изучала лицо матери, такое знакомое и в то же время совершенно непривычное, — на снимках Шарлот казалась беззаботной, воздушной, полной жизни и веселья, совсем не похожей на полумертвое существо с рассеянным взглядом, которое знала Харриет.
Старые снимки завораживали Харриет, зачаровывали ее: она чувствовала, что когда-то, когда дом еще стоял и ее брат был жив, мир был иным — наполненным радостью, весельем и любовью. Харриет недоверчиво разглядывала фотографии, на которых Эдди играла с Робином. Вот они вместе лежат на ковре, бросая по очереди кости, чтобы узнать, чья фишка придет к финишу первой, а вот Робин бросает бабушке мяч, и она, комично закатив глаза и забыв про свой величественный вид, прыгает вверх, чтобы поймать его. А вот снимок, сделанный во время его последнего дня рождения, — торт с девятью свечами, Эдди и Алисон наклонились, чтобы помочь Робину задуть свечи с одного раза, — три улыбающихся лица, выхваченных из темного фона. Вот рождественские снимки: подарки под светящейся огнями елкой, серванты со сверкающим внутри хрусталем, хрустальные блюда с пирожными, апельсинами, засахаренными фруктами, ангел на каминной полке украшен гирляндами из сосновых веток и остролиста, все обнялись и смеются, смеются… А на заднем плане Харриет могла рассмотреть накрытый стол, на нем красуется знаменитый рождественский сервиз — тончайший фарфор, украшенный узором из перевитых алых лент, зеленой хвои и золотых колокольчиков. После продажи дома сервиз при перевозке почти весь разбился — наверное, его плохо упаковали. Остались только два блюдечка да молочник. Но на фотографиях он был представлен во всем своем рождественском великолепии.
Харриет родилась как раз незадолго до того самого Рождества, во время снегопада, который был зафиксирован как самый обильный за всю историю Миссисипи. В конфетной коробке она обнаружила фотографию, сделанную как раз в день ее рождения. На снимке дубы стояли все белые, подъезд занесло снегом, и давно умерший терьер Аделаиды мчался к дому, взметая за собой маленькие снежные вихри. А на заднем плане виднелась полуоткрытая дверь «Дома Семи Невзгод», и на пороге стояли Робин и маленькая Алисон, жмущаяся к брату. Робин махал рукой — Харриет знала, что он махал Эдди, делающей этот снимок, Либби, Тэт и Аделаиде, которые столпились около машины, и маме, стоящей рядом со свертком в руках. В свертке лежала сама Харриет, их с мамой только что привезли из роддома. Тетушки обожали эту историю и постоянно пересказывали ее на разные лады.
— Ты стала нашим лучшим рождественским подарком, — говорили они, — а уж как Робин был счастлив, ты себе не представляешь. В ночь перед тем, как вас с мамой должны были выписать из больницы, он почти совсем не спал. И Эдди не давал спать до четырех часов утра. А уж когда он увидел тебя, так замолчал на несколько минут, потом подошел к маме, обнял ее за пояс и тихо так говорит: «Мамочка, ты выбрала самую красивую девочку из всех, что там были». Мы так и ахнули.
— Харриет была таким чудесным ребенком, — мечтательно пробормотала Шарлот, не поднимая головы. Она сидела у камина на полу, обняв колени руками. Все знали, что тяжелее всего она переносила день рождения Робина и Рождество.
— Правда я была хорошей, мамочка?
— О да, детка, просто чудесной. — И это была чистая правда, Харриет была сущим ангелом, пока не научилась разговаривать.
Любимой фотографией Харриет, которую она снова и снова во всех подробностях изучала при свете фонарика, был единственный снимок, на котором все трое детей были изображены вместе. Он был сделан в рождественскую ночь в гостиной «Дома Семи Невзгод» — маленькая Алисон в белой ночной рубашке до пят стояла рядом с Робином, который держал на руках сверток с новорожденной Харриет, — на лице его застыло смешанное с ужасом восхищение, как будто ему подарили невероятно дорогую, но хрупкую игрушку, которую легко сломать. Мягкий свет от горящих свечей и от елочной гирлянды придавал фотографии сентиментальный вид благостного спокойствия и счастья. Глядя на нее, невозможно было представить, что через месяц умрет судья Клив, еще через пару месяцев семейное гнездо будет разрушено, а в конце весны не станет и самого Робина.
