День независимости - Форд Ричард
– Я в недоумении, – говорит Пол. Собственный его вид не многим лучше, чем у Бергмана и Бегцоса.
– Заглянуть сюда – важная часть любого посещения Куперстауна. – Я направляюсь вслед за игроками к туннелю. – Считается, что это место приносит удачу.
(Выдумал, конечно, прямо на месте. Однако радостное настроение Пола выгорело, точно эфир, и мне снова приходится возвращаться к практическим мерам по сдерживанию конфликта, которые позволят нам провести последние совместные часы как миролюбивым врагам.)
– Мне еще нужно на поезд поспеть, – говорит он, плетясь за мной.
– Поспеешь, – обещаю я, также подрастерявший миролюбивость. – У меня тоже на сегодня планы имеются.
Пройдя до конца туннеля, мы можем либо выйти прямо на поле, к игрокам, либо повернуть и забраться по крутым бетонным ступенькам на трибуну. Пол сворачивает к лестнице, словно предупрежденный кем-то о поджидающей его на поле опасности. А я уступаю искушению пройти несколько ярдов под открытым небом, пересечь пограничную полоску гравия и постоять на траве, где две команды, поддельные «Смельчаки» и поддельные «А», изображают броски и ловлю мяча, разминая затекшие, ноющие сочленения. Шлепки перчаток, пощелкивания бит, плывущие в воздухе крики: «Я бы поймал его, если б увидел», или «Моя нога больше не сгибается в эту сторону», или «Атас, атас, атас!»
Глядя в синее небо, я прохожу достаточно далеко, добираюсь до ограды правого поля, на которой выведено число «312», и вижу ряды дешевых мест на трибуне, и верхушки деревьев, и очертания кровель соседних домов, а в вышине – вращающийся, словно тарелка радара, знак «МОБИЛ». Грузные мужчины в спортивной форме, но без бейсболок сидят в траве под штакетником или лежат на спине, глядя вверх, впитывая в себя мгновения свободы, беззаботности, неприметности. Что все это значит, я никакого понятия не имею, знаю лишь, что счастлив был бы стать хоть на миг одним из них – имеющим форму и не имеющим сына.
А Пол одиноко сидит на старой скамье трибуны, изображая безмерную скуку, наушники «уокмена» сжимают его шею, подбородок покоится на трубчатых перилах. Ничего здесь не происходит, стадион почти пуст. Несколько одного с Полом возраста ребят сидят наверху и, обдуваемые ветерком, зубоскалят и гогочут. Внизу на нумерованных местах устроились жены, в брючных костюмах и сарафанах, – они сидят по двое, по трое, болтают о том о сем, поглядывают на поле и игроков, посмеиваются, нахваливают хорошие броски. И они счастливы – как коноплянки под теплым, ласковым ветерком, когда занять себя им, кроме щебета, нечем.
– Что там сказал бармен мулу, который попросил у него пива? – спрашиваю я, направляясь к Полу вдоль ряда скамеек. Придется мне все начинать сначала.
Он пренебрежительно косится на меня, не оторвав подбородок от поручня. Не смешно, говорит его взгляд. Татуировка «насекомое» выставлена напоказ. Это оскорбление.
– Я в недоумении, – повторяет он. А это грубость.
– «Простите, сэр, вас что-то расстроило?» – Я сажусь с ним рядом, хочет он того или нет, неторопливо прохожусь взглядом по линии первой базы. Маленький старичок в ярко-белых рубашке, брюках и туфлях катит по ней меловое колесо. Останавливается, преодолев половину пути, оглядывается, чтобы оценить правильность проведенной линии, и движется дальше, к базе. Я поднимаю камеру и фотографирую его, затем щелкаю поле и игроков, которые, похоже, разминаются перед схваткой, а затем небо и флаг, неподвижно висящий над центром поля.
– Какой вообще смысл в том, чтобы таскаться по всяким красивым местам? – уныло спрашивает Пол; подбородок его все еще лежит на зеленой трубе, мосластые, покрытые пушком ноги развернуты так, чтобы выставить напоказ шрам на коленке – длинный, розовый, кое-где корочка еще не отошла, происхождение его мне неведомо.
– Основная идея состоит, полагаю, в том, что, вспоминая их впоследствии, ты будешь намного счастливее.
Я мог бы добавить: «Поэтому, если у тебя есть бесполезные или дурные воспоминания, здесь самое подходящее место, чтобы начать избавляться от них». Но смысл моих слов и так очевиден.
Пол бросает на меня хорошо мне знакомый холодный взгляд, шаркает «рибоками». Простоволосые бейсболисты, которые совершали пробежки и разминались вне поля, теперь все вместе выходят на траву, кое-кто надевает бейсболки козырьками назад, некоторые обнимают товарищей за плечи, двое шутников и вовсе пятятся спинами вперед. «Давай, Джо Луис!» – кричит одна из жен, запутавшаяся в видах спорта и его героях[103]. Прочие жены хохочут. «Не кричи так на Фреда, – говорит другая, – ты его до смерти напугаешь».
– Я уже по горло сыт тем, что мне ничего не нравится, – говорит безразличный к происходящему Пол. – И готов к большим переменам.
Новость довольно приятная – не исключено, что он подразумевает переезд в Хаддам.
– Главное начать, – говорю я. – И тебе понравится очень многое.
– Доктор Стоплер считает иначе. – Пол смотрит на просторное, по преимуществу пустое поле.
– Ну и пошел бы он на хрен. Мудак он, твой доктор Стоплер.
– Ты же его не знаешь.
Я быстренько прикидываю, не сказать ли Полу, что я уезжаю в Нью-Мексико и собираюсь открыть там FM-станцию для слепых. Или что я женюсь. Или что у меня рак.
– Да там и знать-то нечего, – говорю я. – Все мозгоправы одинаковы.
И умолкаю, раздосадованный тем, что доктора Стоплера считают авторитетом по всем вопросам жизни – в том числе и моей.
– Так что я, по-твоему, должен буду делать, если откажусь от критического отношения к моему возрасту?
Выходит, он с прошлого вечера думал об этом. Возможно, его недолго продлившуюся эйфорию породила именно мысль о воскрешении надежд.
– Ну… – говорю я, наблюдая за тем, как игроки разделяются на две соперничающие, но дружелюбные команды, как из туннеля медленно выходит немыслимо толстый мужчина со штативом и фотокамерой (прихрамывая на одну ногу); взглянув на небо и выяснив, где солнце, он начинает расставлять игроков. – Я хотел бы, чтобы ты какое-то время пожил у меня, может быть, научился играть на трубе, потом поступил в Боудин и занялся морской биологией, а сейчас не был бы таким замкнутым и погруженным в себя. Хотел бы, чтобы ты стал чуть более доверчивым и чтобы тебя не тревожили так самые обычные контрольные. И чтобы со временем женился и был настолько моногамным, насколько это возможно. Может, купил бы в штате Вашингтон дом на берегу океана, куда я мог бы к тебе приезжать. Когда у меня появится возможность направлять каждое твое сознательное движение, я расскажу все в подробностях.
– Что значит «моногамный»?
– Это такое подобие математики древних. Громоздкая теория, которой никто больше не пользуется, однако она еще продолжает работать.
– Как по-твоему, я подвергался когда-нибудь жестокому обхождению?
– Во всяком случае, не при моем личном участии. Хотя, возможно, ты и способен припомнить несколько мелких жестокостей. У тебя хорошая память. – Мне не хочется смеяться над ним, потому что мы с его матерью питаем к нему нежность, которую он никогда и нигде больше не встретит. – А что, ты намерен подать жалобу? Может быть, поговоришь об этом во вторник со своим омбудсменом?
– Нет, пожалуй, не стоит.
– Знаешь, Пол, ты только не думай, что тебе никогда не быть счастливым. Понимаешь? Не стоит горевать лишь потому, что ты не можешь добиться, чтобы все у тебя было в полном ажуре. Полного ажура не бывает. В конечном счете на что-то приходится просто закрывать глаза.
Самое время пролить для него свет на то, что представлял собой ушлый старый гусь Джефферсон – практичный идеалист qua грамматист, – всю свою жизнь копавшийся в таинствах статус-кво, чтобы отыскать на будущее опору покрепче. Или я мог бы позаимствовать метафору из бейсбола, сравнив происходящее в пределах белых линий с тем, что происходит вне их.
Да только я вдруг замолкаю. Хоть и не планировал этого.
«А» и «Атланта» разбились для фотографирования на две группы, выстроились у линии третьей базы, игроки повыше образовали задний ряд, те, что пониже, опустились на колени (господа Бегцос и Бергман как раз из тех, что пониже). Перед стоящими на коленях красиво разложены по траве их перчатки и (веером) деревянные биты. Откуда-то прикатили и установили перед ними невысокую складную доску на колесиках. На ней красными печатными буквами написано: «ФАНТАСТИЧЕСКИЙ БЕЙСБОЛЬНЫЙ ЛАГЕРЬ О’МЭЙЛЛИ», а ниже выведено мелом: «Смельчаки против Красных Носков 1967 года – 3 июля 1988». «Смельчаки» хохочут. Никаких «Красных Носков» тут и в помине нет.
