День независимости - Форд Ричард
– Ну, иди сюда, Кистер, – говорит Пол. – Ииик, ииик.
– Кистер, чудо собачье, – говорю я. Похоже, Кистер счастлив слышать это.
– Я так смутился, обнаружив, что стал собакой…
– По имени Кистер, – говорю я. Пес смотрит на нас, не понимая, откуда двое незнакомцев знают его имя. – Я бы, наверное, так сказал: сынок, ты пытаешься удержать под контролем слишком многое, и это тянет тебя назад. Может быть, ты стараешься сохранить связь с тем, что любил, но ведь нужно все время оставаться в движении. Даже если ты напуган и сбит с толку.
– Угу. – Он откидывает голову назад, чтобы взглянуть на меня. – Но как я могу не относиться к моему возрасту критически? По-твоему, это такой уж замечательный возраст?
– Да он и не должен быть замечательным. Но, к примеру, вот входишь ты в ресторан, а там мраморные полы и стены из дуба, так ты же не начинаешь гадать, не подделка ли это. Просто садишься, заказываешь турнедо и доволен. Но если оно тебе не понравится, если ты решишь, что пришел туда зря, то просто больше там не появишься, так? Для тебя это имеет какой-нибудь смысл?
– Нет. – Он убежденно встряхивает головой. – Думать-то об этом я, скорее всего, не перестану. Да оно иногда и неплохо – думать. Кистер! – резким командным голосом обращается он к бедному обалдевшему псу. – Думай! Думай, мальчик! Помни свою кличку!
– Значит, будет иметь, – говорю я. – Ты вовсе не обязан выбиваться из сил, стараясь понять все на свете. Следует и отдыхать иногда.
Я вижу, как в большой «харчевне» за шоссе гаснут еще два желтых окна. Угу, тянет свое сова, угу, угу. Она уже взяла на прицел Кистера, глупо замершего с «фрисби» в пасти, ожидающего, когда нам захочется запульнуть тарелку подальше, как мы всегда делаем.
– Если ты цирковой канатоходец, каков твой лучший трюк? – спрашивает Пол, глядя на меня с жесткой улыбкой.
– Не знаю. Пройтись по канату с завязанными глазами. Или голым.
– Падение, – авторитетно сообщает Пол.
– Это не трюк. Это провал.
– Да, но что, если ему не по силам проторчать на канате еще минуту, потому как скучно стало. И ведь никто никогда не узнает, свалился он или спрыгнул. И это самое роскошное.
– От кого ты это услышал?
Кистер, окончательно разочаровавшись в нас, разворачивается и рысью уносится к деревьям, обращаясь во все более и более бледную прореху в завесе темноты, а затем исчезает.
– От Клариссы. У нее дела еще и похуже моих. Просто она это не показывает. Не хочет ничего изображать, потому что трусиха.
– Кто тебе это сказал? – Я абсолютно уверен, что Пол врет, что Кларисса такова, какой кажется, – показывает, как любая нормальная девочка, средний палец за спиной родителей.
– Доктор Лью Ж. Ланье, – отвечает Пол и вдруг выскакивает из кресла, за спинку которого я продолжаю цепляться. – На сегодня мой сеанс терапии закончен, дох-тур.
Он направляется к сеточной двери, шлепая по доскам веранды великоватыми кроссовками. И снова за ним вьется кисловатый запашок. Возможно, это аромат его стресса.
– Нам бы фейерверками разжиться, – говорит он.
– У меня лежат в машине сигнальные ракеты и бенгальские огни. И это был не сеанс терапии. Это был серьезный разговор сына с отцом.
– Люди вечно возмущаются, когда я говорю им… – сетчатая дверь распахивается, и Пол, топая, исчезает за ней, – чао.
– Люблю тебя, – говорю я ему, спускаясь с веранды, но кто стал бы слушать эти слова снова и снова – хватит и одного раза, чтобы можно было вспоминать их много позже: «Однажды я услышал их от кого-то, и с тех пор ничто не представлялось мне таким плохим, каким могло оказаться».
10
– Знаете, Джерри, вся штука в том, что я просто начал понимать – мне безразлично, что со мной будет, так? Тревожиться и тревожиться насчет того, как добиться, чтобы твоя жизнь сложилась правильно, так? Ты сожалеешь обо всем, что сказал и сделал, тебе кажется, будто все на свете сует тебе палки в колеса, и ты начинаешь стараться хотя бы сам их туда не совать. Так ведь в этом-то и ошибка. Ты должен понять, что очень многое от тебя попросту не зависит, верно?
– Верно! Спасибо! Боб из Сарнии! Следующий звонок. Это «Блюзовый разговор». Вы в эфире, Ошава!
– Здравствуйте, Джерри, это Стэн…
За моим окном рослый, светловолосый, бронзовокожий, голый по пояс обладатель чеканной груди и мой примерно ровесник протирает большим куском замши красный винтажный «мустанг», с красно-белыми номерными знаками штата Висконсин. По какой-то причине он вырядился в зеленые баварские кожаные штаны, и это его ревущее радио разбудило меня. Сверкающий утренний свет и тени листвы растекаются по гравию и лужайкам стоящих за нашей «харчевней» домов. Воскресенье. Малый в кожаных штанах приехал сюда ради назначенного на завтра «Парада классических машин» и не хочет, чтобы о его появлении там всех известили копоть и пыль. Его хорошенькая, пухленькая, как кнедлик, жена сидит на крыле моей машины, подставив солнцу короткие загорелые ножки и улыбаясь. Ярко-красные коврики вывешены для просушки на мой бампер.
Другой американец – тот же Джо Маркэм – мог бы высунуться в окно и заорать: «Уберисвоиговеныековрикимудак!» Но так я испортил бы утро, слишком рано пробудив мир (и моего сына в том числе). Боб из Сарнии объяснил это, и довольно внятно.
К восьми я уже побрился и помылся – в неприветливой, сколоченной словно из фанеры, с крошечным окошком душевой кабинке, которую предыдущая ее посетительница наполнила паром и малоприятными запахами (я видел, как туда проскальзывала, а затем выскальзывала женщина в шейном корсете).
Завернувшегося в скрученное одеяло Пола я поднимаю самой давней из наших побудок: «Время идет… многие мили пути… я голоден как волк… беги в душ». Вселяясь сюда, мы все оплатили, поэтому нам осталось только поесть, и можно отваливать.
Я схожу вниз, слушая уже начавшийся бой церковных колоколов и глухие, сдержанные шумы сытного завтрака, употребляемого в столовой компанией чужих людей, которых соединяет только одно – «Бейсбольный зал славы».
Мне не терпится позвонить Теду Хаулайхену (предпринять еще одну попытку этой ночью я забыл), подготовить его к чуду: Маркэмы пошли на попятный; моя стратегия принесла плоды; он может спокойно попрощаться со своими яйцами. Я слушаю гудок за гудком, снова вглядываясь в висящую над телефоном схему спасения от удушья, напоминающую мне, к чему в точности сводится риелторство: мы – Маркэмы, мерзавцы из «Покупай и расти», Тед, я, банк, строительные инспектора, – все мы изнываем от желания вцепиться в чью-нибудь шею и выдавить из ее обладателя все дерьмо, получив таким манером полупережеванный кусочек неудобоваримого хрящика, который мы считаем «сутью» нашей унылой работы, морковкой, заставляющей козлика трусить вперед. Лучше бы, конечно, было избрать путь более возвышенный, действовать, основываясь на принципе служения людям, и надеяться – а ну как все обернется к лучшему…
– Алло?
– Здравствуйте, Тед, у меня хорошие новости! – кричу я в трубку. Услышав мой голос, завтракающие в соседней комнате стихают, как будто я тут истерику закатил.
– У меня тоже, – говорит Тед.
– Ну давайте сначала выслушаем ваши, – мгновенно насторожившись, предлагаю я.
– Я продал дом, – говорит Тед. – Одна новая компания из Нью-Египта помогла. «Богемия – или еще как-то там – Риелти». Они его по БДН нашли. Вчера вечером, около восьми, их сотрудница привезла ко мне семью корейцев. А к десяти я уже получил предложение (это когда я трепался с Полом насчет его безнадежности-небезнадежности). Я звонил вам около девяти, оставил сообщение. Но вообще-то ответить отказом я не мог. Они перевели деньги на их доверительный счет ночного депозита.
– Сколько? – мрачно спрашиваю я. Меня начинает знобить и мутить одновременно.
– Что-что?
– Сколько заплатили корейцы?
– По полной программе! – жизнерадостно сообщает Тед. – А как же? Сто пятьдесят пять. Я еще и комиссионные их девушки урезать ухитрился. Ей же и делать-то ничего не пришлось. Вы куда больше сделали. Разумеется, половину комиссионных получит ваша контора.
