Мэри Карр - Клуб лжецов. Только обман поможет понять правду
Отца стали навещать члены «клуба лжецов». Они приходили практически каждый вечер и шаркали около кровати. Приезжали прямо с работы голодными, но отказывались от пиццы и сэндвичей. Они приезжали по одному или парами, держа свои металлические каски на уровне пояса и крутя их в руках, словно раскручивая тибетские молитвенные барабаны с мантрами.
Помню, как однажды после того, как отец только что обкакался, Бен и Шаг громко обсуждали предстоящую игру «Янкиз», не обращая внимания на неприятный запах в палате.
В ту ночь Бен расплакался в коридоре у дверей палаты, закрывая лицо мясистыми руками. После этого он стал приходить поздно, когда отец уже спал. Бен садился на стул около палаты и оставался на месте большую часть ночи, говоря, что лучше побудет здесь «на всякий случай».
В голове отца после удара образовался вакуум, и этот вакуум никак не собирался исчезать. Казалось, что отец превратился в тень и спрятался далеко-далеко за потерявшими выражение глазами. Иногда, когда я приходила, когда он еще спал, и будила его, в этих глазах я видела былую искру. В эти моменты я понимала, что он видит меня и казалось, что он всем телом начинал ко мне тянуться, несмотря на то что он не двигал ни мускулом.
В такие светлые моменты отец мог произнести своим новым, похожим на карканье вороны, голосом слово «Сок». И может, еще пару-тройку слов. После этого его глаза снова заволакивало туманом и голова безвольно падала на подушку.
Была очередная годовщина высадки союзников в Нормандии, и мать смотрела посвященную этому событию передачу по ТВ. На экране мелькали кадры подкошенных немецким огнем солдат. Отец участвовал в той высадке. Он прошел к берегу, высоко поднимая винтовку над головой, чтобы ее не замочить. Он увидел и узнал то, что показывали по ТВ, и его тело дернулось, словно от разряда тока. Отец отчетливо и четко закричал: «Омаха-бич!»[69], показал пальцем на экран и приподнялся. «Это Нормандия!» – совершенно четко произнес отец. Потом он начал что-то бормотать, но сперва я не могла понять, что именно. Потом я подумала, что это латинские слова из церковной службы, и только через некоторое время поняла, что он произносит имена солдат, те самые имена, которые были записаны в потрепанной записной книжке, которую он носил с собой во время войны.
Мать постучалась к дежурной медсестре, чтобы сообщить ей об исцелении отца. Медсестра не обратила внимания, а потом сказала нам, что часть мозга после инсульта остается непораженной и здоровой. Чаще всего это та часть, в которой хранятся самые важные и эмоционально заряженные воспоминания.
На следующее утро я принесла в больницу стопку старых журналов «Жизнь», которые нашла дома в кладовке. Отец назвал бомбардировщик «Летающая крепость» B-17 и винтовку M-1. Он на карте отличил Италию от Польши и показал трясущимся пальцем на фотографию генерала Монтгомери, когда я спросила его, кто наградил его медалью после Арденнской операции[70]. Глядя на фотографию генерала Паттона, он нахмурился.
– Позер. Говнюк. Засранец.
Однако когда я попыталась переключить его внимание с военных фотографий на что-то другое и более будничное, он начал «плавать».
– Папа, а это что? – спросила я его, показывая ему одноразовую вилку.
Здоровой рукой он показал мне, что подносит пищу ко рту.
– Я понимаю, что этой штукой едят, но как она называется?
Он посмотрел в сторону, словно там стоял человек, который может подтвердить, что я задаю идиотские вопросы. Через несколько секунд он сузил глаза, словно стремился подобрать нужное слово. Я про себя, как мантру, повторяла: «Вилка, вилка, вилка». Но отец улыбнулся краем рта и произнес, словно в его голове что-то переключилось.
– Бекон!
Тоном, которым разговаривают с малолетним ребенком, я радостно ответила.
– Бинго!
Я с трудом выдержала в палате полчаса. Не могу сказать, что в то время я вообще занималась чем-нибудь полезным. Сезон раков закончился. Моя печатная машинка стояла, покрытая слоем пыли. Я сходила пару раз на бесполезные свидания с ковбоями, с которыми меня хотели свести Лиша и Дэвид.
После одного из таких провальных свиданий я лежала в кровати. Моя голова кружилась от выпитой текилы, и я решила, что с завтрашнего дня буду посвящать отцу сто процентов своего времени.
На следующее утро я решила его побрить. Я намылила его щеки кисточкой для бритья. Но рука, в которой я держала легкую одноразовую бритву, дрожала. Казалось, что эта бритва – пылинка по сравнению с дубленой кожей и венами на шее отца. Я случайно порезала его, на щеке выступила капелька крови. Отец даже не поморщился. Матери пришлось довести это дело до конца.
Потом я показала ему отражение в зеркальце пудреницы. Здоровой рукой он провел по бритому подбородку.
– Крсиво, – сказал он, и на левой стороне его рта появилась полуулыбка. Правая сторона лица оставалась без движения. – Ошень крсиво, – повторил он.
Я вышла из здания больницы и купила пол-литра крепкого алкоголя. Потом пошла в киноцентр и быстро выпила содержимое бутылки и просмотрела подряд три фильма. Через несколько дней во время заката к нам заехал доктор Бордо. Он держал свой коричневый стетсон обеими руками, словно пришел свататься. На нем была синяя рубашка с короткими рукавами, потемневшая от пота под мышками. Соседские дети перестали играть и уставились на доктора, вытирающего ноги о половичок перед тем, как войти внутрь. Я решила, что отец умер. В голове возник громкий звук проезжающего поезда и показалось, что я смотрю на всю комнату с матерью и доктором через уменьшающий бинокль, потому что все виделось очень маленьким.
Нет, сказал доктор Бордо, все совсем не так, как я подумала. Для некоторых смерть – это истинное спасение. Впрочем, лично он придерживался другого мнения. Отец жив, и это хорошие новости.
Тогда все дело в деньгах, сказала мать. Страховка от новых владельцев нефтеперерабатывающего завода не покрывает больничные расходы. Или расходы по уходу за больным после его выписки домой.
– Вы знаете, что я этот вопрос не решаю, – ответил доктор. Он замолчал и прокашлялся, словно у него что-то застряло в горле. Его руки были маленькими, белыми и женственными. Он сложил их на коленях и сказал, что нам надо обратиться к адвокатам профсоюза.
Но мать его уже не слушала. Она отошла к двери, чтобы отогнать стоящих на улице детей. Дети разбежались, словно в них выстрелили дробью. Она вернулась назад в комнату.
Доктор Бордо повторил, что он не принимал этого решения.
– Я вам не выставлю счета, – сказал доктор Бордо. Он попрощался и отъехал на своем белом «Бьюике».
На следующее утро нам позвонили из больницы и сообщили, что «Скорая» привезет отца домой. Нужно подойти, встретить его и разобраться с оплатой. Мама отнеслась к этому предложению с сарказмом. Она сказала в трубку, что гребаная «Скорая» может доставить отца голышом и посадить в шезлонг на лужайке у входа. А по поводу оплаты у нее есть только одно сообщение – за долги в тюрьму уже давно не сажают. Бесполезно бить по камню, ожидая того, что на нем выступит кровь.
Я слышала, как говорят о том, что заботиться об инвалиде – это все равно что заботиться о малом ребенке. Но ребенок каждый день растет и развивается. У него появляется новый зуб или он понимает, что предмет, которым он машет, является его собственной рукой. Инвалид – это бездонная яма, в которую ты вливаешь свои силы. Каждый день он смотрит на тебя взглядом, в котором ты читаешь больше усталости, чем в своих собственных глазах. Если жизнь, как считал Будда, – это страдание, чемпионат по тому, кто съест больше говна, то инвалид, без сомнения, его выиграет.
Возможно, что профессиональные медсестры привыкают к виду страдания. Я долго пыталась игнорировать необрезанный пенис отца, вставленный в трубку, красный от раздражения и лежащий вдоль ноги.
Однажды мать переворачивала его и обнаружила на спине пролежни – небольшие красные пятнышки в местах, где кожа соприкасалась с тканью. Через пару дней пятнышки превратись в наполненные жидкостью пузыри, которые лопнули и из них что-то сочилось. Потом эти пузыри стали становиться больше и глубже. Казалось, что его собственные кости пытались вырваться из его тела. Пролежни появились сначала на ногах, а потом и на спине, и на лопатках. Мать меняла повязки, кормила и мыла отца, отвечала на звонки из страховой компании по поводу выплат. Она работала так напряженно, как никогда. Отец часто пачкал кровать, поэтому стирки всегда было много.
Больнее всего мне давалось безмолвие отца. Если бы я знала, что он стал овощем, наверное, мне было бы по-своему легче. Но это было не так. Я постоянно искала того старого отца, которого так любила.
– Это Лиша звонила, – говорила ему я.
– Ошен харашо, – отвечал отец.
– Она переживает по поводу налогов на их мотели.
– Ааааа.
– Хочешь мороженое? Ванильное.
