Александр Руджа - Хеллсинг: Моя земля (СИ)
«Четырнадцать».
Я вам одну очень умную мысль скажу, только никому не говорите. На войне героев вообще не бывает. Ну, или как в том анекдоте, про крокодилов, которые «летают, только низенько-низенько» — герои есть, только они бывают редко-редко, и обычно даже не задумываются, что это они такое только что сотворили, героическое. А большинство — абсолютное, подавляющее — это обычные люди. Со всеми вытекающими последствиями.
«Восемнадцать».
У нас в батальоне, к примеру, были обыкновенные ребята. Кто после института, кто с работы, а кто и вовсе без образования, обошелся двором да колонией по малолетке — зачем оно нужно вообще, образование это? Взвод наш так и называли, кстати — «Зеленка». Средний возраст — двадцать один год. Вадик Романов с позывным «Американец» и Серега Перекресток с позывным «Крест», оба тридцатилетние, были тут, скорее исключениями.
«Двадцать пять».
Это я не про то, что у нас дисциплины не было, или что-то в этом роде. Боевые задачи мы выполняли нормально, ничуть не хуже, чем соседи — старослужащие. Брали, преимущественно, энтузиазмом, мотивацией и молодым задором. Тем, что мужики постарше называли иногда борзостью. Как-то, например, Вадик с Серегой и еще одним нашим, Максимом Черным, придумали маневр — ночью подъехали тихонько между двумя блокпостами противника на трассе, да и стрельнули по разу в одну сторону, и в другую, да из гранатомета добавили. Уроды перепугались, что на них снова попер хваленый чеченский спецназ, навернули изо всех стволов. До утра, говорят, друг с другом боролись.
Потом, наверняка, доложили наверх, что уничтожили очередной бурятский кавалерийский корпус. А по трассе, более не контролируемой, прошел тем временем очень нужный нам конвой.
«Тридцать восемь.»
То есть воевали мы на самом деле неплохо. На уровне. Но после любой боевой операции, какой бы долгой она не была, приходит период отдыха. Мирное время, так сказать. И вот тут, конечно… тут порой случалось всякое.
«Пятьдесят один».
Не поймите неправильно — по синьке никто в боевую тревогу не срывался. Да и не пили у нас практически, по крайней мере, так, чтобы срываться в бесконтрольный пьяный штопор. Редко, аккуратно, под контролем товарищей — для расслабления исключительно. Это у нас называлось «точечными запоями».
Разве что — называлось. До настоящих запоев этому детскому саду было, конечно, далеко.
В общем, пили у нас не сказать, чтобы сильно. Тем гаже было осознавать, что все, что иногда случалось, происходило на трезвую голову, в здравом уме и при полной памяти. Хотя насчет здравости ума можно было бы и поспорить.
«Шестьдесят пять».
Маньяков и наркоманов, какими нас регулярно описывали с той стороны, в части тоже не числилось. По крайней мере, я таких не видела ни разу, большинство воевало осознанно, с пониманием. Нет, далеко не все, как это часто говорят, «за идеалы». Не уверена, что они вообще у наших были. У меня, кстати, тоже.
Я вам по этому поводу так скажу: есть у человека идеалы, за которые он воюет, или нет у него никаких идеалов, а воюет он по каким-то другим причинам — это совершенно неважно. То есть оно важно, наверное, для самого человека, но остальные разве что плечами могут пожать, услышав эти идеалы. Есть они у тебя — и ладно. А подробностей не надо. Они тут у каждого есть, подробности эти, внутри сердца и мозга. И до сих пор оттуда торчат, кровоточа.
Но иногда у ребят, как бы сказать помягче, рвало крышу. И это выглядело куда страшнее, чем пьянки и синтетика вместе взятые, чем как раз очень сильно славились уроды.
«У ребят…» Сказала тоже. У всех, и у меня в том числе.
«Восемьдесят три».
Однажды Коля Горшков, позывной «Рокер», восемнадцатилетний очкарик, зачем-то отпустивший на войне бороду, ворвался с диким воплем в комнату, где мы, восемь человек, спали, и швырнул куда-то в угол боевую гранату. Повезло, что второпях не успел выдернуть чеку, но ощущения были специфические. Как он потом объяснил, ему, возвращавшемуся с ночного дежурства, внезапно привиделись в углу родители и сестра. Стояли, дескать, и смотрели молча.
Вот только погибли они у него, еще летом. Авианалет на жилой сектор, залп НАРов, три дома стерты до основания, еще полдюжины обрушились. Такие дела.
Вообще виделось всякое часто. Родственники, близкие, черти, ангелы иногда, это у верующих если. У меня ни разу, правда. Мои мертвые были тихими, и своим присутствием никого не беспокоили.
«Сто один».
Иногда на ребят находило и вовсе необъяснимое. Повторюсь — я никого из них не осуждаю. Не дай бог никому пройти там, где были они. Не дай вам бог увидеть то, что видели мы. Но и расплата за пройденное и увиденное была жестокой.
Например, как-то им пришло в голову установить в низине за рощей АГС и закидать гранатами наш собственный блокпост. Не сам блокпост, конечно, но разрывы ложились довольно близко. Оттуда с нами связались, но Макс Черный, хихикая, поклялся, что это уроды, похоже, пытаются подавить наши позиции. И продолжил обстрел.
Никто в тот раз не погиб, но осадок, как говорится, остался.
«Сто двадцать четыре. Ну тут вообще целый выводок детей, стопроцентно стали бы вампирами. Даже ты должна понять.»
В другой раз ребята не слишком хорошо обошлись с пленными. Спору нет, жалеть их было особенно не за что, после того, что они творили у нас, но все равно было неприятно, как любые наблюдения за чем-то постыдным и намеренно злым. У «трофеев» отобрали обувь и штаны, передвигаться заставляли на коленях, да и гоняли их, в общем, только от подвала до места рытья окопов, на которое их определил Вадик Американец.
Окопы, правда, у нас многие рыли, которые провинились. Особенно кто спалился на мародерке, барыженьи гуманитаркой или, скажем, запое.
«Сто семьдесят два фрага. Видишь, как быстро? А представь, если бы они все на нас поперли — просто задавили бы массой, понимаешь?»
Тогда Серега и еще несколько, из «стариков», отогнали пленных к выкопанным уже в полный профиль окопам, зачитали какую-то бумагу, якобы о приговоре их военной комендатурой к высшей мере социальной защиты. После чего построили людей в шеренгу и принялись, хохоча, сталкивать в траншею. И пару раз выстрелили поверх голов.
Да, я там тоже была. Да, я пыталась привести ребят в чувство. Да, это удалось, хотя и не сразу. Да, я считаю, что все люди — люди. К людям нужно относиться по-человечески. Потому что от звериного обращения человек превращается в животное.
Проверено.
***
Это я все к тому, что нынешняя ситуация очень напоминала то, что происходило у нас тогда. Прямо на глазах, все медленно, но неумолимо скатывалось в какой-то тупой, беспросветный ужас, становясь хуже с каждой секундой, а я — я ничего не могла сделать. А самое плохое было то, что и лысый Фергюсон, и даже нервный, дерганый Пип, смоливший самокрутки одна за другой, смотрели на меня в полной уверенности, что я отлично знаю, как решить возникшую перед нами проблему.
Ну, вы помните, наверное — сошедшую с ума мою бывшую напарницу, Владу, которая вдруг решила, что для полного счастья ей необходимо убить несколько тысяч человек.
А я на самом деле ничего не знала. Метнуться за Владой? Остаться и вызвать подкрепление? Вернуться на базу? Связаться с Алукардом? Черт! От бессилия хотелось плакать.
Так, стоп, дорогая Мария. Или Виктория? Неважно. Тебя за что ценили ребята из родного взвода? За умение не паниковать в напряженных ситуациях. Было такое? Было, ты даже в своих резюме, разосланных по зарубежным университетам, это писала. Высокая сопротивляемость стрессу и умение принимать взвешенные решения — твой нынешний козырь, Мария Скорикова, позывной «Лиса». Отставить панику.
Принимай решение.
Решение принято.
— Капитан, оставь два-три человека здесь, для контроля упырей, их уже совсем мало. Фергюсон, тоже оставайся, будешь резервом и нашим средством эвакуации. А мы с Пипом и остальными сейчас прогуляемся по направлению движения… объекта.
