Януш Вишневский - Прости…

Официально народная власть уверяла, что никакого черного списка людей искусства и их произведений нет, аналогично как не существует и писаных директив, регулирующих «контроль над публикациями и зрелищами», и что наша цензура – это никакая не цензура, а лишь движимая патриотическими чувствами деятельность, ставящая перед собой задачу защиты интеллектуальных достижений социалистического государства и защиты граждан от хлынувших с империалистического Запада потоков разложения, которому особенно подвержены враждебные элементы в нашей стране. Пресловутыми враждебными элементами, которыми пугали народ с колыбели в течение многих лет, были, например, Адам Михник[29] и Яцек Куронь. Эта явная и изощренная ложь народной власти вышла во всей своей красе на свет божий благодаря работе одного цензора, служившего в краковском представительстве Главного управления контроля над публикациями и зрелищами, некоего Томаша Стшижевского. За восемнадцать месяцев своей службы, с 1975 по март 1977 года, Стшижевский не только работал цензором, но также тщательно собирал и копировал документы, которые очень четко устанавливали принципы функционирования цензуры. В частности, ему удалось от руки переписать всю своего рода цензорскую библию – Книгу записей и рекомендаций ГУ КПиЗ. С этой богатой документацией 10 марта 1977 года Стшижевский полетел самолетом из Кракова в Варшаву, откуда поездом до Сьвиноустья, где сел на паром, курсирующий до шведского Истада. Через таможенный контроль прошел в пиджаке и расстегнутом плаще с портфелем материалов, который прикрепил к спине. В тот же самый год он опубликовал всё – без цензуры – в книге, изданной в Лондоне[30]. Факты, изложенные в ней, оказались настолько фантастичными, что в них поначалу мало кто поверил. Но время взяло свое – поверили. Госбезопасность была вне себя, потому что книга «лила воду на мельницу реакционной западной прессы». Нашлись среди писателей отважные люди (правда, всего четырнадцать человек), которые в открытом письме (которое нигде не было опубликовано) к премьер-министру выразили свое возмущение наличием цензуры. Член партии, главный редактор еженедельника «Политика» (до сих пор самый взвешенный и объективный общественный еженедельник; в тюрьме Винсент радовался каждому новому номеру «Политики» и читал всё от корки до корки) Мечислав Раковский тотчас же обратился с жалобой на цензуру к другому партийцу – более важному в партийной иерархии, члену ЦК – некоему Эдварду Бабюху. Самым большим лицемерием отличился, однако, Юзеф Тейхма, тоже член ЦК и при этом министр культуры и искусства, назвавший книгу Стшижевского «книгой позора». Вероятность того, что товарищ министр, причем как раз министр по писателям и артистам, ничего до книги не знал об этом «позоре», бесконечно мала. Но даже если бы она – совершенно гипотетически – была равна нулю, то это значило бы, что товарищ министр позорно мало вникал в свою работу. Вывезенные Стшижевским материалы взбаламутили Польшу. Под давлением обстоятельств премьер Ярошевич[31] дал соответствующие указания, и после «детального изучения директив», которых якобы не было, удалили семьдесят процентов записей этой цензорской библии. Большая часть удаленного относилась к уже давно отжившим свой век ограничениям, не имеющим больше никакого значения, возникшим в период цензурных преследований Марека Хласко, то есть в пятидесятые годы.

Цензура в ПНР продолжила свое существование и по-прежнему не бедствовала. Как и в годы правления Ярузельского, когда на железнодорожных платформах разбавляли привезенное из Венгрии в цистернах сухое вино «Эгри бикавер». Неизвестно, подвергался цензуре текст на этикетках бутылок с этим вином или нет, это не столь важно. Этикетки поступали из типографий, которые тиражировали слова, а через слова распространяли идеи. А от распространенной в печатном виде идеи до идеологии – и это прекрасно понимали все диктаторы – очень близко, поэтому типографии и их работники сосредоточивали на себе особое внимание социалистического государства, желавшего иметь монополию на идеологию. Свобода слова, она, конечно, пусть будет, но всё должно иметь свои пределы, чтобы у наших писарчуков башка от чрезмерной свободы не закружилась. Потому что если все позволено, то позволительно также сказать, что не все позволено. Вот так круг и замыкается. Так что уж лучше подуть на воду, чтобы потом не стало как с одним из этих реакционных писак, написавшим (естественно, без цензурного допуска) и хотевшим пустить в печать: «Раб перестанет быть рабом, как только поймет, что он раб». Вот как хитро были связаны цензура в ПНР и размер взятки, которую нужно было дать, чтобы напечатать этикетки на бутылки с краденым, разведенным и очень невкусным венгерским вином.

Настоящие вкусные сухие вина были известны непутешествующему народу главным образом из энциклопедий, из описаний в книгах и пропаганды французских художественных фильмов, в которых наряду с едой, прекрасными женщинами и аллегорией с французской революцией вино играло определенную роль. Несмотря на это или даже именно поэтому, упоминавшийся выше пан Зигмунт, сын бывшего хозяина виноградников под Зеленой Гурой, решил, что откроет винный магазин для местного населения, которое, как велит традиция, хлещет водяру, запивая ее пивом. Поначалу это было, как сам он рассказывал, скорее хобби, чем бизнес (хотя в Польше слово «бизнес» произносится с некоторым презрением или настороженностью и ассоциируется чаще всего с «фарцовщиками», торгующими валютой перед «Певексами», или с хозяевами так называемых полонийных фирм[32], которым хоть и завидовали, но которых не особо уважали). Пан Зигмунт настоял на своем, сначала убедил жену, а потом и остальную семью и открыл магазинчик в марте 1988 года. «У отца были виноградники, значит, у меня должен быть винный магазин», – шутил он. Тогда, в последние годы правления Ярузельского, во времена, с которыми мы, как говаривал пан Зигмунт, слава богу, расстались, местоположение магазина было прекрасным. В «партийном» микрорайоне тогда жили не самые бедные люди, среди которых были и ценители хорошего вина. Спрос был не слишком большой, впрочем, как и предложение было ему под стать. Поначалу это была типичная семейно-кустарная торговля. Он предоставил помещение, а семья свозила ему отовсюду вина. Редко когда с Запада, чаще из Румынии, Болгарии, советской Грузии, советской Молдавии, советской Украины, иногда из Югославии, ну и, конечно, из Венгрии. «Эгри бикавер» в бутылках, привезенных в рюкзаке прямо из Будапешта, ничего не имел общего с тем пойлом, которое в результате получалось из содержимого цистерны. Потом в Польше настала свобода, пришел Бальцерович и «как-то там всё само собой пошло-поехало». Сегодня вина стоят на полках в той же самой квартирке, но какое разнообразие! Калифорния, Чили, Аргентина, Южная Африка – из недавно открытого мира вин, но и традиционные Франция, Германия, Испания, Италия и Португалия – из давно и хорошо знакомого мира вин – тоже представлены. Случалось, он заходил к пану Зигмунту в магазинчик и задерживался там подольше. Иногда очень долго. Покупал бутылку, пан Зигмунт открывал ее настоящим штопором, который мог помнить девятнадцатый век, подходил к дубовому шкафу, доставал подходящие бокалы, и начинался разговор. О винах, о цензуре, о Франции, о книгах, фильмах, виноградниках, иногда о женщинах. Но это уже под конец второй бутылки. Поэтому, когда он выбирался за вином в магазинчик пана Зигмунта, то случалось, что – как бы предвидя будущее – предупреждал Агнес, оставлял машину дома, брал такси и ехал в маленький магазинчик, что недалеко от почты.

Сегодня у него совсем не было времени на посиделки. Спросил, есть ли шабли. Пан Зигмунт, празднично одетый, с гигантских размеров галстуком-бабочкой, поприветствовал его как хорошего знакомого и долгожданного гостя.

– Вы спрашиваете шабли? А как же, как же. Говорите, к облатке? Пане Винсентий, на свете нет ничего лучше среди белых вин. И я говорю это вам не потому, что хочу понравиться французу. Вовсе нет. А шабли у нас как раз есть. Само собой. Одна коробка на черный день всегда. Есть и petit, и premier cru, и grand cru. Но за грандом, если захотите взять, я должен спуститься в подвал. Шабли должно быть, пане Винсентий. Ой, должно. Я мою жену, если в чем-то провинюсь, то бутылочкой шабли всегда задобрю. В прошлом году мы вместе с дочкой и внучкой ездили смотреть сбор винограда в Шабли. Так нам захотелось приобщиться к этому винограду, попробовать его. Прямо с лозы. Вроде как шардоне, но, скажу вам, всё-таки другой. Более тонкий вкус. Вроде та же Бургундия, но там, на полях около Шабли, что-то должно быть другое в той земле. Целый день собирали мы с женой виноград с лозы на одном из виноградников. Французы, наверное, подумали, что мы сошли с ума, потому что задаром работали, хотя поляков среди сборщиков там было много. Вечером хозяин пригласил нас в свои подвалы. В бочках шабли, на деревянных полках шабли, на столе в бокалах шабли, в крови – шабли. Никогда не забуду Бургундию, пане Винсентий, ой не забуду, никогда…